Не стоит и говорить, как действующая опекунша и будущая двойная мать доставала пятивалентную прививку, наиблатнейшую из блатных, на две болезни превышающую по защитным свойствам ту, предыдущую, опекунскую. Но достала. Объявление с телефоном ветлечебницы примостила прямо на председателевом подъезде. Председатель позвонил на следующий день. А еще через день старшая медсестра Ванюхина проколола тигрового кобелька, честь по чести, у себя, в пушкинском кабинете, без приема и очереди, и денег не взяла: ни за работу, ни за иностранный препарат.
Решение комиссии за подписью председателя С. А. Лурье и прочих членов вышло через десять дней, что значительно опережало сроки подготовки подобных документов. Финальный текст гласил: «Удовлетворить ходатайство гр-ки Ванюхиной П. И. об удочерении несовершеннолетней Михеичевой Людмилы (на месте отчества — прочерк), 1978 г. рожд., место рождения — женская колония строгого режима, учреждение ИЗ-289/13 гор. Можайска. По месту работы П. И. Ванюхина характеризуется с положительной стороны, зарекомендовала себя добросовестным и профессиональным работником, участвующим в общественной жизни коллектива ветлечебницы № 1 гор. Пушкина Московской обл. Является членом ДНД и художественной самодеятельности. Условия быта и проживания гр-ки Ванюхиной П. И. обследованы и замечаний не вызывают. Зар. плата также позволяет иметь на содержании малолетнего иждивенца. Подпись…» На прощанье, пожимая ей руку, председатель пооткровенничал:
— Если еще захотите — не вопрос. Подберем любой масти и пола, девочку так девочку или кобелька по желанию. В смысле, и привить если, и вам в нахлебники, — и захохотал по-доброму, как со своей уже, с собачницей. Пришлось, правда, соврать, что у самой собака.
«Смотри, интересно как вышло все, — думала она, возвращаясь с бумагами в руках. — Из-за собак все этих не привитых. И Ниночке опекунство за суку дали, и Люськиного грудничка за кобелька забрать позволили. Правду говорят: человеку собака друг. Мне-то уж точно друг, лишь бы болели часто и как надо…»
Сначала Люську хотели переназвать. Нина хотела, думала, нехорошо получится, если по второму кругу беда притянется, крутанет сестру по непутевой спирали вдогонку матери-покойнице. Но верх взяла законная мать, точнее говоря, мать по закону, Полина Ивановна, — убедила, что не нужно. Так, сказала, родная мама хотела, так перед смертью наказывала, может, это последнее желание было ее, значит, нельзя не уважить, пусть Людмилой будет, как мать. А если Люська не глянется тебе, сказала, то пусть Милой будет тогда. Мила — тоже Люся, хоть и по-другому слышится, но все равно — Люся.
На том и порешили. Как и на том, что ни о каком институте в этом году разговор заводить не будут. Образование высшее вещь нужная, в хозяйстве Ванюхиных пригодится, но маленькая в доме теперь важней. В армию не идти, слава богу, а там через годик на ноги Милочку подымем, тогда и про ученье подумаем. Да, дочка?
Говорила Полина с Ниной, а глядела в это время на Милочку. Обе теперь были дочки, но маленькая — законней и беззащитней. А девочка у Люськи вышла славная: личико такое остренькое, носик, губки, ротик — все отдельно, как будто зрелое почти, взрослое, только очень маленькое и нежное.
— Ваню-ю-ю-ю-хина будешь, — шептала в приступе поздней материнской любви Полина Ивановна, не в силах оторвать глаз от Люськиного ребенка, — Ми-и-и-лочка Ваню-ю-ю-ю-хи-на…
Ванночками, подгузниками, присыпками, пеленками, питательными смесями и прочей грудной надобностью обзавелись в момент. Так что жизнь в полноценный рост пошла без задержек. Правда, сразу резко перестало хватать денег, и Полине Ивановне пришлось добывать на жизнь в двухсменной работе. Но они справлялись: Нина оказалась и в этом деле из самых надежных и умелых, тем более что отвлекаться, кроме заботы о маленькой сводной сестре, не на что было почти. Все остальное по хозяйству она лишь успевала подмечать обычно после того, как заканчивала делать.
Шурка заявился в Мамонтовку в субботу, недели через три после новых в жизни материнского дома событий. Хмурый явился и недобритый какой-то, хотя запах дорогого одеколона чувствовался явственно. Но все равно выглядел не по-привычному. Бросил с порога:
— В командировке был. Пожрать соберите. — Дома были обе женщины. Мать кинулась было, но тут из-за двери заорала Милочка. Шурка уставился с порога в сторону крика: — Это чего еще там такое? — и прямиком двинул к себе, в бывшую бабкину, ставшую теперь детской.
— Это Мила, — сказала Нина и неожиданно бесстрашно посмотрела Ванюхе прямо в глаза, — твоя приемная сестра, Мила Ванюхина.
Шурка поразился тому, как на него посмотрели. Чего-чего, а к такому Нинкиному взгляду он еще привыкнуть не успел. В недоумении он перевел глаза на мать, та стояла молча и в нервном напряжении кусала губы.
— Кто? — переспросил он, уставившись в дверь и не решаясь окончательно войти. — Какая еще сестра?
Неловкой паузы хватило, чтобы самообладание вернулось и к Полине Ивановне.
— Дочь моя новая! — с вызовом, скорее от неожиданности ситуации, чем от занятой позы, ответила мать. — Мама ее в тюрьме умерла при родах, Люся Михеичева, а мы с Ниной ее удочерили. Я удочерила, по закону, как положено, со всеми бумагами, а Нина, стало быть, — сестра.
— Значит, ты ей брат, Шура, — с упрямым непокорством повторила Нина, удивляясь собственной отваге, и сняла очки в фирменной оправе, чтобы на всякий случай ощутить Шуркину реакцию не в фокусе.
Три часа назад Ванюха уносил ноги от двух ментов в районе Тимирязева, где они с Димой пристроили «мать» семнадцатого века, ковчежную, по левкасу, школьную, северного письма по типу ярославской, но не совсем, скорее, туда ближе, в Углич. К этому времени он научился схватывать основные признаки правильной доски и кишками чувствовал, где настоящее, необъяснимым зудом в середине жопы ощущал и радостной тревогой — не упустить. Учитель Дима не переставал удивляться его быстрой хватке и звериному чутью при отсутствии минимальнейшего культурного слоя, потребного в обязательном порядке при таких делах.
Так вот, получилось на редкость по-идиотски. Они как раз рассчитывались с купцом, сидя в его машине, деньги пересчитывали, без малого трешник был, две девятьсот почти сторговали, остальное добивали цепями. Собственно, сенсей уже отъехал, передав ему клиента кивком головы. И надо ж было случиться: два мента проходили мимо, и, видно, так просто проходили, не по службе, какая там у них в Тимирязевке служба около парка, в разгар дня. Так один нос сунул в окно, прикурить понадобилось мудаку в сержантских погонах, в самый момент занадобилось, когда котлета в руках была на перекладе. Заглянул и отупел: челюсть отвалил и уставился на котлету. Клиент застыл и не нашел ничего лучше, чем протянуть бабки Ванюхе — просто, мол, помогаю человеку считать, деньги не мои, сам здесь по случайности, ехал вообще в другую сторону, тоже удивлен немало. Ванюха прикинул, как всегда, быстрее, чем того требовало цивилизованное решение, подхватил бабки, рванул дверь от себя, сбив с ног сержанта, другого по ходу отступления лягнул йоко-гири в бок, по легкой лягнул, не по школе, без всякой там стойки особой и замутненного взгляда между лычек и немного выше и, оставив купца с деревянной «мамкой» против двух легавых, бросился к краю начинающегося лесного массива. Менты тимирязевские дернулись за ним тоже, так, больше для виду лишь: понять все равно ни хера не успели…
Приключившаяся с ним история была первой из возможных такого рода и не понравилась ему непросчитанными ранее возможными последствиями. Активно не понравилась. В любом случае она требовала обдумывания и отсидки в тишине. В мамонтовской, само собой разумеется…
… Женщины между тем продолжали стоять в ожидании ответа, его, Ванюхиного, ответа насчет чужого этого ребенка, Люськиного тюремного выблядка, насчет сестры его новой, еще одной в ванюхинском роду. И тогда решение пришло само, и опять-таки через совсем недолгий промежуток. Он нарочито шумно выдохнул и выстроил на физиономии нужную примирительную улыбку:
— Вот это по-нашему!
… Он замахнулся и уже во второй раз опустил на голову Михея тяжелую липовую доску, праздник, семнадцатый век, и тело стариковское уже не дернулось живым, как поначалу, после первого, самого страшного удара, а просто оттолкнулось от доски вбок, а голова задралась кадыком вверх еще больше, кадыком и бороденкой, длинной и острой, как у нарисованного на деревяшке Бога…
— По-ванюхински!
… И снова, и еще раз, как раз туда, в то самое место, что стало уже кровавым месивом, в самом центре которого продолжала равномерно тикать кровяная жилка и так же с равными промежутками надувать на надколотом Михеевом черепе розовый пузырь; он видел их как будто, и жилку эту и пузырь, нет, не глазами, другим взглядом, изнутри видел неведомым самому себе внутренним оком, а стекающая на пол кровавая жижа чернела на глазах и загустевала, подбирая, втягивая в себя пыль с непромытого соборного кафеля…
