Они были совсем уже близко, футах в десяти. Он слышал, как грохочут их башмаки. Кто-то со всей дури кинул бутылку или банку на камни; она взорвалась, и Джей вздрогнул, когда осколки стекла градом посыпались на его голову и плечи. Решение спрятаться у них под ногами теперь казалось нелепым, самоубийственным. Им достаточно глянуть вниз — и он окажется в полной их власти. Он мог сбежать, горько говорил он себе, сбежать, пока еще была возможность. Шаги приближались. Девять футов. Восемь. Семь. Джей вжался щекой во влажные камни стены, стараясь стать стеной. Амулет Джо отсырел от пота. Шесть футов. Пять футов. Четыре.
Голоса — Бачков и Самолетиков — звучали убийственно близко.
— Как по-твоему, он вернется?
— Да хрен там, пацан. Он, блин, тогда покойник. «Обо мне, — как во сне подумал Джей. — Они говорят обо мне».
Три фута. Два фута.
Голос Зета, почти равнодушный, холодный, угрожающий:
— Ничё, подожду.
Два фута. Фут. Тень упала на него, пригвоздив к земле. Волосы на затылке зашевелились. Парни смотрели вниз, разглядывали канал, и он не осмеливался поднять голову, хотя необходимость знать была как нестерпимый зуд, как крапивница рассудка. Он чувствовал их взгляды затылком, слышал хриплое прокуренное дыхание Зета. Еще мгновение — и он не выдержит. Он должен поднять голову, должен посмотреть…
Камень плюхнулся в лужицу грязи футах в двух от него. Джей видел это уголком глаза. Еще камень. Плюх!
Наверное, они его дразнят, отчаянно подумал он. Они заметили его и теперь тянут время, давясь гадким смехом, молча подбирая камни и комья грязи, чтооы кинуть в него. А может, Зет вскинул воздушку, глядит задумчиво…
Но ничего такого не произошло. В тот самый миг, когда Джей собрался поднять голову, он услышал, как шаги удаляются прочь. Еще один камень плюхнулся в грязь и заскользил к нему; Джей вздрогнул. Потом услышал лениво затухающие голоса: парни шагали к зольной яме, кто-то что-то говорил, мол, поискать бутылки да пострелять по мишеням.
Он ждал, оставаясь неподвижным. Это уловка, сказал он себе, трюк, чтобы заставить его вылезти из укрытия, они не могли не заметить его. Но голоса уходили все дальше, за плотину, слабели, пока их владельцы шли по заросшей тропе к зольной яме. Далекий треск винтовки. Смех из-за деревьев. Не может быть. Они должны были его заметить. Но почему-то…
Джей осторожно вытащил коробку с сокровищами. Амулет почернел от его пота. Он работает, изумленно сказал себе Джей. Невероятно, но он работает.
Лондон, март 1999 года
— Даже самый скучный и неинтересный герой, — сказал он своим студентам-вечерникам, — станет больше похож на человека, если подарить ему любимое существо. Ребенка, возлюбленного или хотя бы собаку.
«Если, конечно, вы не пишете фантастику, — подумал он и внезапно осклабился, — в этом случае вполне достаточно выкрасить ему глаза в желтый цвет».
Он примостился на столе рядом с разбухшей сумкой, борясь с настоятельным желанием потрогать ее, открыть. Студенты благоговейно глазели на него. Кое-кто делал заметки. «Или, — усердно записывали они, напряженно стараясь не пропустить ни единого слова, — или… хотя бы… собаку».
Он учил их по настоянию Керри, смутно недолюбливая за тщеславие и. слепое повиновение правилам. Пятнадцать человек, почти все в неизменном черном; серьезные молодые люди и пылкие юные девушки, с короткими стрижками и кольцами в проколотых бровях, но с аристократическим произношением. Одна девушка — настолько похожая на Керри пять лет назад, что они могли бы быть сестрами, — читала вслух свой рассказ, упражнение, словесный портрет чернокожей матери-одиночки, живущей в квартире в Шеффилде. Джей теребил брошюру «Избавлений» в кармане и пытался слушать, но голос девицы был не более чем бубнежом, довольно неприятным, назойливым осиным жужжанием. Время от времени Джей кивал, делая вид, что ему интересно. Он до сих пор был слегка под хмельком.
Со вчерашней ночи мир будто слегка сдвинулся, навелся на резкость. Будто нечто, на что Джей годами смотрел, не видя, внезапно совершенно прояснилось.
Девица бубнила. Читая, она хмурилась и маниакально пинала ножку стола. Джей подавил зевок. Она так усердна, сказал он себе. Усердна и довольно омерзительна в своем самопоглощении, словно подросток, давящий прыщи. Она вставляла «блядь» в каждое предложение — очевидно, в поисках жизненной правды. Джею хотелось смеяться. Она произносила «блиадь».
Он знал, что не пьян. Он допил бутылку много часов назад — и даже тогда был практически трезв. После всех дел он решил пропустить урок, но все же пошел, внезапно придя в ужас от мысли о возвращении в дом, где вещи Керри встретят его безмолвным упреком. «Убиваю время, — мысленно сказал он себе. — Убиваю время». Вину Джо вообще-то пора выветриться, и все-таки Джей до сих пор был странно навеселе. Будто нормальный порядок вещей приостановился на день, своего рода нечаянный выходной. Может, он слишком много думал о Джо. Воспоминания накатывали одно за другим, он давно потерял им счет, словно в бутылке было не вино, но время, что раскручивалось струйкой дыма, подобно джинну из прокисшего осадка, изменяя его, заставляя его… что? Сходить с ума? Или, наоборот, трезво мыслить? Он не мог сосредоточиться. Ретростанция, неизменно настроенная на те давние летние дни, бесцельно пульсировала в подсознании. Ему словно опять тринадцать, и голова набита мечтами и фантазиями. Сидит на уроке и вдыхает запахи лета, плывущие через окно, а переулок Пог-Хилл — рукой подать, за углом, и вязкое тиканье часов отмеряет время до конца уроков.
Но он же теперь учитель, вспомнил он. Учитель, который ждет не дождется конца занятий. А ученики страстно жаждут продлить их, впитать каждое бессмысленное слово. В конце концов, он, Джей Макинтош, — человек, который написал «Три лета с Пьяблочным Джо». Писатель, который никогда не писал. Учитель, которому нечему учить.
Подумав так, он расхохотался.
Должно быть, что-то в воздухе, решил он Дуновение веселящего газа, аромат дальних странствий. Бубнящая девица сбилась, замолкла — а может, уже дочитала — и уставилась на него с безмолвным упреком. Она так походила на Керри, что он не удержался и снова захохотал.
— Сегодня я купил дом, — внезапно сказал он.
Они молча смотрели на него. Юноша в байроновской рубашке старательно записал: «Сегодня… я купил… дом».
Джей вытащил брошюру из кармана и снова посмотрел на нее. Она измялась и запачкалась оттого, что он все время ее теребил, но при виде снимка сердце его екнуло.
— Ну, не совсем дом, — поправился он. — Шammo. — Он снова засмеялся. — Так его называл Джо. Его шатто в Бордо.
Он открыл брошюру и зачитал описание. Студенты покорно внимали. Байроновская Рубашка конспектировал.
— «Шато Фудуин, Ло и Гаронна. Ланскне-су-Танн. Это подлинное шато восемнадцатого века в сердце самого известного винодельческого региона Франции включает в себя виноградник, фруктовый сад, озеро и обширные неокультуренные земли, а также гараж, винокурню в рабочем состоянии, пять спален, приемную, гостиную и подлинные дубовые стропильные балки. Возможна перестройка». Конечно, мне пришлось заплатить немного больше, чем пять тысяч фунтов. С тысяча девятьсот семьдесят пятого цены выросли.
Секунду Джей гадал, многие ли из них уже хотя бы родились в семьдесят пятом. Они молча смотрели на него, пытаясь понять.
— Прошу прощения, доктор Макинтош, — встряла девица — она так и не села и сейчас глядела на него довольно агрессивно. — Вы не могли бы объяснить, как это связано с моим заданием?
Джей снова засмеялся. Внезапно все показалось ему забавным, нереальным. Можно выкинуть все, что угодно, сказать что угодно. Норма на время забыта. Он сказал себе, что именно таким и должно быть опьянение. Оказывается, все эти годы он напивался совершенно неправильно.
— Конечно. — Он улыбнулся ей. — Это, — он поднял брошюру, чтобы всем было видно, — это самый оригинальный и выразительный художественный текст, который я видел с начала семестра.
Тишина. Даже Байроновская Рубашка оторвался от конспекта и уставился на него, открыв рот. Джей широко улыбнулся классу, ища отклика. Все тщательно следили за собственными лицами.
— Что вы тут делаете? — внезапно поинтересовался он. — Чему вы надеялись научиться на этих уроках?
Он старался не засмеяться над их шокированными лицами, над их благовоспитанным потрясением. Он чувствовал себя моложе любого из них, провинившимся учеником перед полной комнатой косных, педантичных учителей.
— Вы молоды. У вас богатое воображение. За каким хреном вы пишете о чернокожих матерях-одиночках и наркоманах из Глазго и лепите куда попало слово «блиадь»?
— Но, сэр, вы дали задание.
Агрессивная девица не сдавалась. Она сверлила его взглядом, сжимая отвергнутое задание тонкими пальцами.
