Винч завилял — не просто хвостом, но всей задней половиной.
Я улыбнулся хозяйке дома:
— Здравствуйте и простите, если не вовремя. Я разыскиваю одного парнишку, зовут Данила. Музыкант.
Она кусала кулаки — и смотрела. Молчала. Потом крикнула, не оборачиваясь:
— Даня! С ы на!
Долби Дэн вышел на крыльцо, хрустя маринованным огурцом. Руки его были в тряпочных перчатках с обрезанными и зашитыми пальцами. Вышел — и застыл с поднесенным ко рту завтраком.
Долби-Дэн!
А хозяйка дома — таки его мать. Что и требовалось доказать… мать твою через колено. До чего хороша. Был бы котом — облизнулся бы. Я-то думал… а чего я думал? Парню восемнадцать, значит, матери — максимум под сорок. Или меньше, если рано родила. Постарше меня, но не намного. Считаем, ровесница — учитывая степень моей изношенности. «Подруга детства»…
— Не знаю, рассказывал ли вам Даня про меня, — опять заговорил я, разрывая это дурацкое молчание. — Эй, Долби-Дэн, ты чего-нибудь рассказал?
Он — в своем репертуаре:
— А также спел и сплясал, — крикнул мне в ответ. — Но продолжение, как говорится, преследует. И вас, и нас. Надо же… Я надеялся, что навсегда заспал все это в токсикозных кошмарах…
Он бросил огурец и побежал к калитке. Наткнулся на мать — и оба они вдруг заревели, как дети. И вдруг оказалось, что я хохочу. Как дурачок. Деревенский дурачок.
Полная шиза!
Я снял с пса шлейку вместе с поводком. Если свобода — то всем!
Так не сказав мне ни слова, женщина запросто, шутя вынула меня из коляски (вот это сила!) и понесла в дом, прижимая к себе, как ребенка. Великовозрастного, но очень любимого ребенка.
От нее вкусно пахло мылом. Темные ухоженные волосы щекотали мне лицо.
— Дэн, как здоровье? — бросил я в воздух, чтоб как-то сгладить эту нелепую ситуацию.
Он и Винч шли рядом с нами, по очереди забегая то слева, то справа.
— Предыдущей ночью, когда я в полшестого утра лег спать, собираясь повидаться во сне с вашим духом, оказалось вдруг, что не все в жизни просто. Я чем-то отравился, а узнал об этом через четыре часа, когда проснулся в некотором роде плохим. И был таким долго. А сейчас увидел вас живьем и понял, что дело совсем швах.
— Как ты, вообще, приколист?
— Фантазия у меня пока работает, недавно проверял.
— Фантазия — это, конечно, главное…
Меня внесли на веранду и посадили в кресло.
— Если б не вы… — произнесла мать Дани. (Наконец хоть что-то мне сказала!) — Если б не вы… Простите, я сейчас, — она крутанулась и убежала вглубь дома. — С ы на! — пробил стены ее командирский голос. — Открой ворота, загони коляску во двор!
— Надевает для вас лучший свой ватник, — прокомментировал Данила. — И валенки в цветочек. Хочет вам понравиться. — Он направился к выходу.
А я? Чем, собственно, я могу кому-то понравиться?
И вдруг вспомнил. Как это — чем?!
— Портфель захвати, студент! Под сиденьем! Там наше будущее!
* * *
…Никаких ватника и валенок, конечно, на сцене не возникло. Зачем утрировать, Даня? Я тоже, бывает, пытаюсь пошутить, и тоже мимо юмора.
Быстро выяснилось, что Мария — нормальная современная женщина. Работала мастером в местной парикмахерской. В поселке, оказывается, был парикмахерский салон. Алабышево — известное место, чего только здесь не было.
Ближе к трассе (где речка Сходня), активно продавали участки, и вовсю шло строительство коттеджей, очень похожее на элитное. Впрочем, это нас пока не касалось, поскольку происходило на противоположном конце поселка.
В бывшей школе некая фирма, название которой опустим (никакой им рекламы, мясникам!), замораживала и хранила человеческие головы. Это не ужасы и не криминал, это был уважаемый и законный бизнес. Головы отрезали у тех, кто, согласно завещанию, пожелал, чтобы его когда-нибудь в светлом завтра оживили. Оно и правда, у каждого свое представление о завтра. Услуга стоила бешеных «бабок», нам с Марией не по карману, несмотря на мой портфель.
Тенятники нового поколения, думал я, изредка проезжая мимо этого отремонтированного и весьма презентабельного строения. Очередной филиал ада… Впрочем, мне было плевать на таких «ученых». Пусть уж лучше деньги пахнут жидким азотом, чем кровью.
…Прожили неделю. Я купил Даниле хороший компьютер с профессиональной топовой аудиокартой. Вернее, он сам себе технику покупал, мое дело было — профинансировать. Помнится, он горевал, что не быть ему музыкантом. А почему нет? Стиви Уандер, вон, слепым играл. В наше высокотехнологичное время фантазия вполне может заменить музыканту пальцы.
«Клавиши» приобретать не стали: для написания музыки Даниле гораздо логичнее было использовать сэмплы — то бишь всевозможные звуки. Вот он и припер с рынка (в придачу к компу) пару бобин DVD с «банками», купленных за большие деньги. «Банки» на сленге музыкантов как раз и означают готовые звуки, а бобины — это просто набор дисков, нанизанных на штатив. Дело в том, что качественные сэмплы не достать в коробочках, не найти в открытой продаже. Эксклюзивные библиотеки продаются только в виде бобин и в специальных местах… Короче, получил Долби-Дэн все, что ему нужно для жизни. Хороший комп в связке с современным аудиоредактором — это мощный инструмент для того, у кого есть талант. А с мышкой даже искалеченной кистью можно управиться…
Эти приобретения стали настоящим семейным праздником. Было с чего калекам чепчики подбрасывать…
* * *
В конце недели, когда я понял, что хозяйка дома способна на многое, я попросил ее съездить в город. Была одна мыслишка, каким образом можно подтвердить мою гибель. Пусть косвенно, и все же… Дал ей рабочий телефон мента по фамилии Дыров (номер я успел запомнить, когда он совал мне свою визитку). Набросал по памяти портрет этого мужика, чтоб она не обозналась (рисовать, слава Богу, за девять месяцев я не разучился), сложил в пакет часть компромата, включая скопированные на компе диски, — и отправил диверсантку на задание…
Она справилась просто идеально. Потрясная женщина!
* * *
…Прошло две недели.
Я осваивался в хозяйстве, облазил весь участок. Сортир, который я видел во дворе, был исключительно летним, «удобства» нашлись и в доме. А вот мыться надо было в баньке, которую я исследовал первой. Постепенно наметил план будущих инженерно-строительных мероприятий (не умею жить без плана), так что летом работы ожидалось — выше крыши!
С нетерпением ждал лета…
Почитал литературу по кролиководству. Мария держала кроликов, а один из сараев оказался крольчатником, теплым, зимним.
Потихоньку уживался и с протезами: каждый день делал свою порцию шагов, накапливая количество, которое когда-нибудь должно было перейти в качество. В специальных креплениях обрубки мои чувствовали себя комфортно, как дома, — искреннее спасибо мастеру.
Да и сам я был дома.
Во время тренировок либо Данила, либо его мать всегда находились рядом, страховали.
Прошел месяц…
* * *
…Чего я тянул, чего боялся?
Лишь после того, как сумел самостоятельно спуститься с крыльца, дойти до теплицы и вернуться, я сказал этой женщине:
— Мария, как ты относишься к политике правительства по повышению рождаемости?
— Одобряю, — ответила она без колебаний. И без улыбки.
— Я старый солдат, у меня нет ни сил, ни желания выражаться красиво, поэтому я буду прост, как Хэмингуэй. Давай поженимся.
Из раскрытого окна мансарды неожиданно высунулся Данила:
— Хотели, как Хэмингуей, а получилось хорошо, даже очень хорошо.
Все слышал, паршивец! Я проворчал:
— Не умею по-другому.
А сам смотрел на нее. В ее глазах плясали искорки.
— До брачного-то ложа сам дойдешь? — спросила она с вызовом. — Или тебя отнести?
— Что-то я не врубаюсь. Ты согласна или прикалываешься?
Она засмеялась, засмеялась, засмеялась…
Вечером, в жарко натопленной бане, согласие было получено.
Под утро я еще разок спросил. И опять она согласилась, да так, что после этого ни у каких эвглен, ни у каких рафинированных и дистиллированных столичных куколок не осталось шансов занять хоть часть мыслей Саврасова. Все прочие женщины, которых я знал до Марии, показались бы теперь бревном в постели.
Так прямо и сказал ей об этом.
Обожаю, когда женщина счастлива…
* * *
…Однажды я проснулся и долго не решался открыть глаза. Самая настоящая паника заставила одеревенеть и веки мои, и все тело. Неужели — это только сон, спрашивал я себя, лихорадочно вслушиваясь во внешние звуки.
Стояла абсолютная тишина…
Неужели — побег, взрыв особняка, дарованная мне любовь, — один гигантский глюк; и лежу я сейчас в подвале у Крамского… или наверху, в палате… или на операционном столе, отравленный сонным зельем… А может, и Эвглена мне привиделась, и «студия» ее кошмарная? Может, еще проще: валяюсь я, чурка чуркой, у себя на Вернадского — целый, невредимый, но со сдвинутыми от перепоя мозгами?
