Крылов вздохнул. Милое время!
И Аникеев тоже был из того милого времени. Он расцеловал Крылова, потом назвал его идиотом за то, что Крылов не хочет вернуться к нему; поедая судак, изничтожил Лагунова и, выпив кофе, обругал Богдановского.
— Вы злой, — сказала Ада.
Аникеев воинственно выставил челюсть.
— Я слишком умен, чтобы быть добрым. А злые — это полезно. Злые двигают прогресс. Злые ниспровергают авторитеты. Сережа, тебе не хватает злости.
— Исправлюсь, — сказал Крылов.
Аникеев не переставал удивляться: как этому тихоне, простаку удалось сокрушить такую стену? Он допытывался у Крылова, но тот ничего не мог объяснить, он считал, что все произошло само собой.
— Да, человек может много, — сказал Аникеев, — если у него есть правда, он может черт знает что…
— Мсье Крылов?
Перед их столиком стоял профессор Дюра, с которым Крылов познакомился во Франции. Как он изменился! Вместо темпераментного, молодящегося толстяка перед Крыловым стоял печальный, обрюзгший, чем-то неизлечимо больной человек. Дюра рассказал, что недавно умер от лучевой болезни его сын.
— Меня пригласили на симпозиум, — сказал Дюра. — Но я не знаю, зачем я приехал…
Симпозиум открывался завтра, и сейчас в ресторане было много участников. Их можно было узнать по значкам и белым карточкам в петлицах, где было написано имя и страна. Здесь знали друг друга по многу лет, переписывались, спорили и никогда не виделись. Здесь царил особый счет, независимый от знаний, должности, наград. Здесь узнавали друг друга по тому, что сделано этим человеком, по его ошибкам, поискам, находкам. Только имя и работы, которые вставали за этим именем.
— С тобой хочет познакомиться доктор Регнер, — сказал Аникеев.
За работами доктора Регнера Крылов следил давно и отлично представлял себе этого немца с буйной фантазией и, очевидно, буйной шевелюрой, мощного, шумного. Аникеев с удовольствием любовался физиономией Крылова, пожимающего руку кокетливой длинноногой блондинке, которая немедленно принялась фотографировать Крылова.
Когда Крылов вернулся к своему столику, там остался один Дюра, Аникеев и Ада танцевали.
Крылов расспрашивал Дюра о его последних работах. Дюра вдруг вскинул руки, потряс над головой:
— Все бессмыслица. Как вы не видите! Мир сломался. В любую минуту нажмут кнопку — и за несколько минут все кончится. Вся наша наука вместе со всеми академиями и колледжами. Земной шар будет протерт дочиста. Леопарды, детские сады, картинные галереи, миссионеры…
— Шут с ними, с миссионерами… — сказал Крылов. — Охота вам…
— …симпозиумы, и мы вместе с нашими внуками и правнуками, все мы станем нейтронами и электронами и будем носиться по законам Гейзенберга, и сам Гейзенберг будет тоже носиться по своим законам. — Глаза его загорелись угрюмым весельем, он протянул руку, как бы касаясь пальцем кнопки. — Мир полон сумасшедших, подберется какой-нибудь сумасшедший — и мудрецы политики, которые строят прогнозы, — в пыль! Церковь святой Мадлен — в пыль!.. Вся история человечества кончается на этой кнопке, последняя точка истории.
— Неужели вы всерьез думаете, что эту кнопку нельзя уничтожить?
— Поздно. Она существует. Попробуйте уничтожить закон Ома, уравнение Максвелла. Они уже открыты. До них додумались, и сколько бы их ни уничтожали, они появятся.
— В том-то и дело, что ваша кнопка не закон! — воскликнул Крылов.
— О, она больше закона! Она бог! Современная религия. Все мы ходим под кнопкой. Молиться ей надо. В соборах вместо распятия — кнопку. Нет бога, кроме кнопки. Что вы противопоставите ей? Перед кнопкой все глупо — и ложь, и подвиг, и мужество, и даже цинизм. Как вы все можете спокойно жить? Я смотрю и не понимаю — вы что, слепые? глухие? Неужели вы не видите, что все сломалось? Вы думаете, это я из-за сына? Нет, сын — это моя личная трагедия. Рано или поздно каждый уходит, но есть будущее, есть ради чего работать, страдать. Так было всегда. И вдруг кончилось. Впервые. Будущее украдено…
Вся эта сбивчивая, лихорадочная речь начала раздражать Крылова. Дюра нравился ему, он был отличный ученый, и было больно видеть, как страх разъедает этот острый ум. Наворачивать ужасы можно какие угодно. В начале века пугали энтропией, тепловой смертью. Всегда находились устрашители, кликуши. Особенно религия любила рисовать кошмары, конец мира.
— Но бога нет, — подхватил Дюра. — Мы уничтожили свою веру. А что взамен?! Ничего. В чем нравственная опора? Так хоть была вера в бессмертие души…
— С вашей кнопкой богу не справиться, — сказал Крылов. — Лучше верить в человека. Главное — это жизнь, а не угроза жизни. — Они говорили по-английски, и Крылов подбирал слова с некоторым трудом. Ему очень хотелось, чтобы Дюра его понял. — Трагедия в том, что наука открыла атомную энергию слишком рано, когда мир еще не освободился от капитализма. История общества не поспевает за историей науки. Наверное, лет через двести наши страхи покажутся смешными.
— Вы думаете, будет кому смеяться?
— Да, да! — с силой сказал Крылов. — Отрицать всегда легче, чем утверждать. Дорогой Дюра, я не был на войне. Я представляю себе, что даже когда дело плохо и ты окружен, все равно надо драться до последней минуты. А ведь мы с вами не окружены, у нас сил больше, нас больше…
— Я бы мог возражать вам, — сказал Дюра, — но я не хочу выигрывать спор, я не хочу вас переубеждать. Мне надо понять, почему вы спорите… Откуда ваш оптимизм? На чем он…
Он замолчал, глядя на Аду, которая возвращалась с Аникеевым.
Она шла, высоко подняв голову, одинаково красивая для старых и молодых, и они, позабыв о своих спорах, улыбаясь, смотрели на нее.
— Вы все спорите, — сказал Аникеев. — Вам не хватает легкомыслия. Бурное развитие науки нуждается в легкомыслии…
Откуда-то из глубины зала появился Голицын вместе с Лиховым.
Аникеев окликнул их.
— Как ваши дела? — спросил у Крылова Голицын.
— Чудно, — сказал Крылов, — отличная группа подбирается.
— Кто же? — спросил Голицын.
— Я, один я. Зато крепкий, спаянный коллектив.
«И еще Ричард», — подумал он.
Лихов что-то рассказывал Дюра по-французски, и Дюра удивленно и задумчиво смотрел на Крылова.
— Чуть не забыл, — сказал Голицын. — Ко мне обращался Микулин, помните, дипломант Микулин.
— Алеша?
— Ну, я не обязан знать, Алеша он или не Алеша, — проворчал Голицын. — Так вот, он просил ходатайствовать. Может, вы уважите мою просьбу, примете его?
— Так и быть, — сказал Крылов.
На улице накрапывал дождь, редкие листья лежали на асфальте. Было холодно и пустынно. Они шли мимо Манежа.
— Тебе ничего не напомнил этот вечер? — спросила Ада.
— Нет, — сказал Крылов. Понял бы что-нибудь Дюра, узнав, что после их разговора Крылов идет и думает, как убедить Алтынова и Лисицкого вернуться в группу.
И вдруг он припомнил тот вечер с Тулиным и Адой. Только они входили на эту площадь с другой стороны. И встретили тут Женю и Ричарда. Играл карманный приемник. Он даже вспомнил мотив. «И вот снова», — подумал он и посмотрел в ночное небо, закрытое облаками. Придется браться за все сызнова, иначе, совсем по-другому. Или продолжать, но тоже иначе.
Я думаю, что тогда буду тебе больше нравиться. (англ.)
