Эти размышления каким-то образом напомнили ему страницы другой истории, которую он писал в Гааге. То была история о сметливом слуге, цирюльнике, форейторе, камердинере и его глупом хозяине. Он задумал ее, когда впервые прочел «Шендизмы» доктора Стерна. Книга доктора здесь, в саквояже, пропитавшаяся запахом нарышкинской кареты, изодранная и покрытая пятнами от бесконечных дождей. Философ снова достает рукопись, просматривает; все неправильно.
«Прости меня, читатель, — пишет он. — Я забыл описать, в каком положении находились трое присутствующих здесь персонажей: Жак, его Хозяин и Трактирщица. А значит, ты можешь слышать их беседу, но у тебя не получится их увидеть. Дай мне минуту, читатель, и я исправлю свою ошибку…» И он исправляет…
И вот он уже корпит над последней главой — и сталкивается с ужасной проблемой финала. Он уже размышлял о разных вариантах концовки, один из которых был взят прямо из романа Стерна. Но верное решение не находилось. В жизни истории не кончаются, смерть — единственный возможный финал. Заключение — это бегство, увертка. Чем же закончить? Он смотрит в окно — за окном зима, — берет перо и начинает все заново. Вот Жак, он сажает своего Хозяина на лошадь, чтобы та снова сбросила его; вот прошлое, вот будущее. Не рассказано еще множество историй, но кто будет их рассказывать?
«Согласен ли мой Хозяин признать…» — написал он…
ХОЗЯИН: Что еще должен я признать, ты, маленький крысеныш, грязный пес, мошенник, негодяй? Что ты гнуснейший из всех лакеев, а я несчастнейший из господ?
ЖАК: Разве не доказано с очевидностью, что мы по большей части действуем независимо от нашей воли?
ХОЗЯИН: Чушь.
ЖАК: Скажите положа руку на сердце: хотели вы делать хоть что-нибудь из того, чем занимались все эти полчаса? Разве вы не были моей марионеткой и не продолжали бы быть моим паяцем в течение месяца, если бы я это задумал?
ХОЗЯИН: Как, все это было шуткой с твоей стороны? Эти неприятности, в которые я попадаю по твоей милости? Ты специально уронил меня с лошади?
ЖАК: Бесспорно. Я целый день ждал, когда развяжется подпруга.
ХОЗЯИН: Ты отвязал ее, ведь так? Для того, чтобы я свалился.
ЖАК: Я хорошо постарался.
ХОЗЯИН: Да знаешь ли, кто ты есть? Ты негодяй, ты докучливый, опасный мерзавец.
ЖАК: Назовите меня лучше тонким мыслителем, старающимся на все посмотреть с философской точки зрения.
ХОЗЯИН: Мыслителем? Слуги не размышляют.
ЖАК: Но размышляют их господа. Но не об этом я думаю. Я думаю, что я думаю. И я думаю, что вы на самом деле думаете, что я так же думаю.
ХОЗЯИН: А если бы я серьезно поранил себя?
ЖАК: Я был предельно осторожен. Когда вы оказались кверху задницей, я спрыгнул и поймал вас, разве не так? К тому же я знал, что ничего страшного не случится. Ничего такое не написано в небесной Книге Судеб.
ХОЗЯИН: Мне все это надоело. Я говорил тебе — нет на небесах никакой Книги Судеб.
ЖАК: Вы показываете свою ограниченность, когда это говорите. Когда-нибудь вы узнаете, что там написано про вас.
ХОЗЯИН: Книга Судеб тут ни при чем. Ты ведь сам все устраиваешь, ведь так?
ЖАК: Все?
ХОЗЯИН: Да. Ты болтаешь со всеми, вмешиваешься в жизнь любого. Суешься в любовные делишки, флиртуешь с чужими любовницами, устраиваешь чужие свадьбы…
ЖАК: А затем наставляю рога мужьям? Вот чего вы на самом деле боитесь, а? Но если именно это написано в великой Книге…
ХОЗЯИН: Неужели я никогда не избавлюсь от этой Книги Судеб?
ЖАК: Нет, Хозяин. Потому что в ней написано, что вы мой хозяин, а я — ваш слуга. Так куда же мы отправимся дальше?
ХОЗЯИН: Ты не знаешь, куда мы отправимся дальше?
ЖАК: Разве кто-нибудь знает, куда отправится дальше? Да никто в целом мире этого не знает, я вам уже говорил. Вы — мой хозяин, вы меня и ведите.
ХОЗЯИН: Но как я могу тебя вести, если ты не говоришь, где мы и куда направляемся?
ЖАК: Просто делайте то, что записано в…
ХОЗЯИН: Понятия не имею, что записано в…
ЖАК: Возможно, из-за того, что не нашлось никого, чтобы записать это.
ХОЗЯИН: Кто же в таком случае это напишет? Ты?
ЖАК: Я не могу делать все. Хозяин — вы, и управлять мной — ваша обязанность. Я ваш доверенный слуга, и моя обязанность — следовать за вами. Как бы нелепы ни были ваши указания.
ХОЗЯИН: Нет, в Книге сказано совсем не это. Там говорится, что господин отдает распоряжения, а слуга воображает, что может выбирать: захочет — будет повиноваться, не захочет — не будет. А также хочет по любому поводу высказывать свое мнение — все равно, спрашивают его или нет. Итак, каково твое мнение?
ЖАК: Мой совет? Пойдемте… вперед.
ХОЗЯИН: Смею спросить — почему?
ЖАК: Потому что я не вижу смысла идти назад.
ХОЗЯИН: Правильно. Но почему бы каждому из нас не пойти своей дорогой? У нас ведь есть право выбора?
ЖАК: Нет, если это противоречит тому, что записано в небесной Книге. К тому же мы связаны друг с другом, как голова с телом.
ХОЗЯИН: Головы иногда расстаются с телами.
ЖАК: Верно. Но каждый всеми способами пытается этого избежать.
ХОЗЯИН: Правильно. Так который же путь ведет вперед?
ЖАК: Любой, кроме того, что назад. Лучший путь — кратчайший путь. Как говорят владельцы капустных плантаций.
ХОЗЯИН: Так идем?
ЖАК: Идем.
«Но с места они не стронулись», — добавил Философ.
Тут он отложил перо, свернул рукопись и засунул между страницами потрепанного томика Стерна. А где же еще место истории, не имеющей конца?
Итак, перевернутая с ног на голову концовка (уже второй, а может, и четвертый вариант) — это уже кое-что, достаточно, чтобы раздразнить дух творчества и запутать Потомство. Кстати, о Потомстве, пора еще разок навестить Фальконе. Философ так и не смог забыть боль, которую причинила ему отчужденность скульптора в те первые, самые тяжелые петербургские часы. Но, несмотря на это, отношений с Фальконе он не прерывал. Слишком добродушный, чтобы не прощать обид, слишком любопытный, чтобы не интересоваться разыгрывающейся в мастерской драмой, в последнее время он много общался со своим вспыльчивым другом. Тем более теперь, когда императрица покинула город и отпала необходимость тратить целое утро на составление меморандумов по улучшению работы русской полиции и поднятию экономики Сибири. Философ частенько забредает в мастерскую на Миллионной в центре сумеречного города, где светится раскаленный докрасна горн, и наблюдает за рождением Всадника.
Жарко здесь, как в аду: горны, литейные печи, раскаленные лампы, расплавленный металл. В центре мастерской ждет своего часа макет Петра, все еще безлицый, накрытый парусиной. Наш герой сидит, по крайней мере пытается усидеть, в уголке. На шее по-кавалерийски лихо повязан шарф (ведь скульптор всегда должен выглядеть как скульптор, а генерал — как генерал). Этьен Морис примостился на табурете справа от Философа и жадно его разглядывает. А слева, на другом табурете, Мари-Анн Колло, созерцает другой профиль мыслителя.
— Две статуи, это изумительно, это… — ерзает на табурете Философ.
— Тише, не шевелитесь, — осаживает его Э. М.
— Немножко повернитесь, вот так, — просит М.-А.
Время от времени в мастерскую заходил молодой человек.
Это вернувшийся из Лондона сын Фальконе — виновник разочарования, постигшего Философа в тот первый день. Теперь он петушится, бросает уклончивые взгляды, не знает, куда девать неловкие руки, бестолково суетится, робко касается — и Философ понимает, что постель наверху больше не пустует. В ней спят Фальконе fils[57] — и М.-А. Это открытие по-новому объясняет неуклюжую грубость скульптора при первой встрече и придает иной оттенок горьким воспоминаниям о территориальной борьбе за гостевую спальню.
Ладно, ерунда. С одной стороны похлопывания, с другой — постукивания. Этьен М. лепит с одной стороны, Мари-А. обтесывает с другой. Мнут глину, придают форму камню: оба создают по маленькому клону нашего мыслителя, его двойника, который будет жить вечно. Moi воплощается на вертящемся столе, на каркасе оживает Lui.
— Не будет ли чересчур дерзко с моей стороны попросить великого Философа перестать вертеться хотя бы минуту? — язвительно осведомляется Этьен М.
— Пожалуйста, голову немного вот так, — умоляет Мари-А., — или, по крайней мере, отложите книгу.
— Книгу? Ни за что! — сопротивляется Философ. — Я, между прочим, пытаюсь учить русский язык.
— В вашем возрасте это практически невозможно, — возражает Этьен М. — К тому же для изучения грамматики вовсе не нужно так вращать головой.
— Ты не знаешь русского.
— Ошибаетесь. Я знаю его даже слишком хорошо.
— А можно, я немножко похожу? Я хочу взглянуть на печь.
— Конечно нельзя.
