— Некоторые у нас, вроде бы, и сейчас так думают. Даже жалеют, что все закончилось.
"Не только ты это понял. И не только я. Многие. Все это продумано еще до твоего рождения", — мысленно вмешался Мамонт. Втягивая живот и выгибаясь, он пытался избавиться от грязи.
Голоса выпивших звучали громко, третий говорил потише. Что-то Мамонт не слышал и тогда по интонации пытался восстановить в воображении.
— …С бабами завязал совсем.
— Венболезнь что ли?
— Зачем венболезнь. Одной старости достаточно.
— А вот я намерен гужеваться, гулять изо всех сил, пока еще здесь, пока домой не ушли. Здесь все можно купить за деньги. Особенно, если они настоящие, здешние, деньги эти.
— Это у тебя настоящие? — громко хмыкнул другой.
— Только где их взять?
"Правильно, веселись, пока веселье внутри есть. Вот из моего тела уже никаких удовольствий не выжмешь, — напутствовал Мамонт. Опять, по новой привычке, пробормотал это вслух. — Лишен такой возможности в силу возраста."
— …Убитые каждую ночь снятся, — теперь говорил другой.
"И что за сила возраста такая?"
— …Каждую ночь приходят, разговариваем, рассказываем каждый свое…
"Вот и мне тоже."
— И как там, на том свете?
— Лучше вы дурь всякую не курите, и в голову ничего такого лезть не будет. Лучше водки выпить — для мозгов полезнее.
Мамонт теперь, наверное, выглядел как глиняный ком. Как будто в целях маскировки. От лежания на грязной холодной земле разговор черных казался все неинтереснее.
"Еще мизантропом считаюсь". Возвращаясь, он немного уклонился в сторону и сразу потерял собственные следы. Блуждая среди заряженных кочек, споткнулся о какую-то проволоку, сбоку грохнула сигнальная мина. Что-то лопнуло, из-под земли вырвались клубы цветного дыма, вверх с треском полетели ракеты. Сзади ударил пулемет.
"Вон он, вон!" — донесся визгливый крик.
Оглушенный Мамонт повалил столб с проволокой, плашмя упал в кусты, пополз наугад. Сзади звонко долбил пулемет Дегтярева. Пули, непонятно густо, будто не из этого, единственного, ствола, летели, рыскали повсюду, каким-то чудом еще не задев его. Оказывается, Мамонт что-то еще соображал, он заметил, что ищет склон — обратный укреплениям черных.
"Кажется, ушел. Опять!"
Еще что-то орал, перекрывая грохот, черный.
Пятница снова сидел на том же месте, возле костра. Дым сносило прямо на него. Оказалось, что он держит на коленях корпус манометра, видимо найденный на свалке — у него он заменял тарелку — и по-восточному, пальцами, запихивает в рот накрошенные побеги бамбука.
Мамонт сел на горячий возле костра, перемешанный с сажей, песок:
— "Чуть-чуть не убили! Совсем немного не хватило. Испугался я."
Пятница молчал.
— "Кого хотели убить? Самого меня. Одна душа осталась и ту отнять хотят!"
Эмалированная, в цветочек, кастрюля на костре постепенно чернела от копоти. Пятница отваривал побеги бамбука, чтобы они лишились горечи.
— "Что-то знакома мне эта кастрюля, такую же я у себя замечал… Вот, Пятница, сколько уже жить не разрешают, а я все живу. Такой вот непослушный."
Мамонт сбоку смотрел на медленно жующего Пятницу, на его непроницаемое лицо. На голове старика была одета некогда модная на острове панама из газеты, гонконгской, с цветными иероглифами. Вблизи иероглифы казались похожими на рассыпанный накрошенный укроп. Плоский профиль, выпуклые веки, слабо натянутая, провисающая внутрь от худобы, кожа.
— "Здесь раньше много пятниц было. Черных таких, маленьких. Перебили их в войну… Вот стал сам с собой разговаривать, и удивительные вещи иногда теперь от себя слышу. Лучше стоять в стороне от людей, важно только с какой стороны. Предпочтительнее всего — сверху. Нам, мизантропам, не грозят некоторые разновидности неприятностей, смерти даже. Я, например, никогда не помру на похоронах какого-нибудь Сталина. Не люблю толпы и не полез бы туда, тем более добровольно."
Оказалось, что в песке у ног Пятницы стоит початая бутылка. Пальмовая водка "Тодди". Пятница налил остатки в опустевший корпус из-под манометра и теперь медленно пил, цедил сквозь сжатые зубы.
— "Здесь нашел?"
Пятница молчал, не отрываясь от своего сосуда. Пил, не говоря ни слова, потом сразу лег на бок и закрыл глаза.
— "Заснул? — Мамонт достал ломтик жаренного кокоса из стоящей в песке скорлупы, ощутил неуместно кондитерский вкус. — Ты мизантроп еще хуже меня. Убежденный."
Он даже расслышал невольное уважение в своем голосе.
"Теперь гляжу на солнце вместо часов. Всего лишь полдень." День тянулся неестественно долго после бессмысленно раннего пробуждения, здесь, где его не торопили никакие дела.
Сегодня, очень рано, Мамонт услыхал как кто-то неосторожно шумно идет по лесу и уже засел у тропы с револьвером. Невероятно, но оказалось, что это Пятница. Он сразу заметил, притаившегося за деревом, Мамонта, остановился, что-то забормотал высоким гусиным голосом.
— "Это ты, оказывается, — отозвался Мамонт. — Решил посетить? Не ожидал. Ну что, похмелялся сегодня?"
Пятница вроде бы повторял одну фразу и изображал в воздухе что-то невидимое, разводил руками и будто сыпал на землю несуществующее зерно.
— "Чего это ты от меня захотел? Нету, нету у меня, — на всякий случай чего-то отверг Мамонт. — Ты слишком здесь не ходи, не гуляй, тут мины везде."
Старый кореец продолжал разыгрывать свою пантомиму: изображал, как сыплет что-то в рот, подобрал кастрюлю, стоявшую на примусе, и стал сыпать это же невидимое туда. Постоял, молча глядя на Мамонта, потом повернулся и вместе с кастрюлей двинулся назад, ушел.
"Соль, — запоздало догадался Мамонт. — Совсем по-соседски. Артист! Мимики и жеста… Где-то у меня водилась она, соль, — И глядя на гнилую кучу пальмовой соломы. — А я-то думал, что навсегда закончились все дела. Тут попробуй найди."
Добыча соли из-под этой соломы и доставка ее Пятнице заняли полдня. Значительное по нынешним временам событие. Весь груз соли, серой, перемешанной с золой, уместился в один чей-то старый носок.
Пятница издали был слышен по плотничьему стуку топора. Потом вдалеке, у моря, показался и он сам, худая, но широкая, от этого похожая на плоский каркас, фигурка с тоненькими ручками-ножками.
"В прошлом уходит от берега лодка
Зеленого берега с белым бычком
Жизнь разделилась на две половины."
"Стихи, — на ходу думал Мамонт. — Стихи, они, — концентрация всего, что есть в литературе. Их любят сравнивать с вином, но это не точно. Выдержанные годами и все равно — не вино. Стихи — эссенция. Коньяк, вот. Коньяки стихотворений."
Будто вспомнив, что торопиться в этой новой жизни нелепо, он остановился. Опять был виден другой берег:
"Должны, должны меня там героем считать. Кем же еще. Там я, конечно, уже личность легендарная, мифический герой. Может уже песни сочинили. Как про Че Гевару. Вот бы услышать… Один я остался, знающий кто я такой.
Он был воплощением банальности
В эту больницу ходил, заподозрив триппер
А здесь подобрал копейку
И здесь, и вон там.
А вообще-то там ведь люди. А я не люблю людей."
Оказалось, что Пятница разобрал и без него разваливающийся дощатый сортир. Когда-то Нагана установил его здесь для отдыхающих хиппи. Из ветхих щелястых досок уже стало появляться какое-то сооружение, похожее на ящик, а еще больше — на просторный гроб. В доске, которую обтесывал Пятница, Мамонт угадал весло. По нему стало понятно, что начатое сооружение — это лодка.
— "Дедушка с веслом, — Мамонт сел на корягу, вылезшую из песка и высохшую добела, до костяной твердости. — Сейчас порадую. Вот, сосед, лакомство твое, — Он шлепнул на штабель старых досок набитый носок. — Дар тебе от генерал-губернатора… Получается не как у Салтыкова-Щедрина. Нарушаю традиции. Я, когда только на остров прибыл и один жил, соль из морской воды добывал. Тогда мне тоже делать нечего было. Уже был Робинзоном Крузо."
"Стучи-стучи! — негромко, уже совсем для себя, пробормотал он. — Вдруг и выйдет эта лодка. И появится завтрашний день. Поплывем опять куда-то. Ничего, и на материке жизнь есть."
Срез старого побуревшего дерева сейчас напоминал мясо.
— "Слышь, Пятница, я у тебя угощусь. Вроде как взамен." Мамонт заглянул в кастрюлю, стоящую в остывшей золе. Рис с овощами и бамбуком. Давно не виданная, настоящая правильная еда. — И кто мы такие? Зацепившиеся за жизнь. Зацепились и висим, — От обилия перца прошиб пот. — Теперь, в старости, уже знаю, как надо было и как не надо было жить. И вот живу совсем уже негодной жизнью…"
К счастью Пятница не понимал его, можно было вообразить, что жалуешься самому себе.
— "Жалкие слова и жалкие мысли. Последних не принято стесняться, может поэтому они нам дороже… Как быстро проходит молодость, как рано закрываются винные магазины… Как говорил старина Омар Хайям. Ты то, смотрю, давно живешь: Зимний брал, Ленина видел. Должен понимать…"
