Есаул, потрясенный, закрыв руками лицо, покинул палубу и шатаясь ушел в каюту.
И приснился ему дивный сон. Будто он летит волнистым, восходящим полетом, возносимый душистым ветром. Лишен телесности, веса, — одна душа. И от этого — несказанный восторг, нескончаемое ликованье. Внизу — озаренные дивным светом пространства, в которых блуждает его восхищенный взгляд. Озера такой синевы, какой нет на земле, и от этого возникает молитвенная радость. Луга изумрудного цвета, столь чистого и сияющего, что зрачок не может напиться, все скользит в серебристых травах. Чем выше возносит его поток, тем шире пространства, — леса за лесами, реки за реками, холмы за холмами. То в осенней красе, подобные золотым иконостасам. То в морозном сияющем блеске с завитками белых метелей. То в сверканье дождей. То в солнечных ручьях половодья. Ему чудесно. Кажется, он оказался в тех священных местах, где когда-то был сотворен и вкусил блаженство. Покинул дивную родину, отпал от волшебной природы, но снова сюда вернулся и был принят в материнское лоно. Дух, сокрытый в природе, — и есть творящий, благой, милосердный Бог, к которому он стремится, которого так любит и славит в своем невесомом полете. Его любовь столь чиста, вера столь блага и наивна, что из восхищенных глаз катятся благодарные слезы.
Он проснулся с ощущением счастья. Поднялся и вышел на палубу. Занимался рассвет. Серая, в дымке, бежала вода. Туман скрывал берег. И опять на безлюдной палубе ему повстречался горбун, словно измученное насмешками существо весь день таилось в каюте и на краткий миг, когда мучители спали, выходил на воздух. Есаул перехватил его испуганный взгляд. Больное сутулое тело сжалось, словно ожидало удара. Мысль, что его боятся, причинила Есаулу боль. Он поклонился горбуну:
— Вам тоже не спится? Не правда ли, есть в этих ранних часах своя невыразимая прелесть?
— Это особое время, когда отлетают сны, — тихо ответил горбун. — Я чувствую, как, подобно теням, они покидают землю и несутся куда-то ввысь. Может быть, к Богу.
— Вы собиратель снов? — деликатно спросил Есаул.
— Видите ли, — ответил горбун, мучительно вглядываясь в лицо Есаула, словно хотел, чтобы ему поверили и не подвергли насмешкам. — Мне кажется, что на Страшном суде, где Господь станет судить представшую душу, припоминая ее добрые и злые поступки, в расчет будут приняты не только земные дела, но и земные сны человека. Если человек очень зол, творил беззакония и ему уготован Ад, то, быть может, сон, который он видел в детстве, невинный и чистый, будет учтен Судьей, и грешник будет помилован.
— Вы так считаете? — изумился Есаул. — Вы можете развить свою мысль?
— Не теперь, — ответил горбун, опуская глаза, даже в полутьме поражавшие своей синевой. — Простите, мне что-то зябко. Нездоровится. С вашего позволения, я вернусь в каюту.
Поклонился и тихо ушел. На палубе, где он только что стоял, что-то слабо светлело. Есаул наклонился и поднял перо. Оно было длинным, нежно-белым, с розово-голубым отливом. Отражало тихую, занимавшуюся в небе зарю. Есаул держал его на ладони, вспоминая, что точно такое перо нашел на ночном берегу, где горел костер горбуна. Одна и та же неведомая птица пролетела тогда над берегом и теперь над кораблем уронила свое перо.
Дунул ветер, смахнул перо с ладони, и оно, кружась, улетело за борт, пропало в темной воде. И там, где оно исчезло, некоторое время оставалось свечение. Есаул смотрел на воду, думая о странном больном человеке, караулившем его вещие сны.
Часть пятая
«Твой фасад темно-синий»
Все утро теплоход пыл в непроглядном тумане. Однако к полудню туман улетучился и открылась нежная бирюзовая ширь с расступившимися, едва голубевшими берегами. Солнце ярко сияло, корабль был белоснежный, на медных деталях горели сочные вспышки. Вдали, из воды, остроконечно и одиноко выступала розовеющая колокольня. Ее вид был странен, как странно на картинах Сальвадора Дали выглядят лодки, стоящие в пустынных барханах. Есаул всматривался в колокольню, которая свидетельствовала о загадочном периоде русской истории, когда на дно уходили царства. Он услышал далекий колокол. Ровные звоны отрывались от колокольни, медленно, плавно летели, не расточаясь в воздухе, словно их несли невидимые ладони, выливали на воды на далекие леса. Вся озерная даль полнилась печальными, уныло-прекрасными звуками. Корабль плыл на колокольню. Она увеличивалась, светилась сквозными арками. В верхних проемах виднелся бородатый звонарь.
— Кто это? — спросил Есаул у проходящего мимо капитана Якима.
— Генерал Макашов. Много лет он бьет в набат, сзывает сторонников. Но никто не идет на зов. Местные рыбаки в лодках доставляют ему провизию, уговаривают сойти с колокольни. Но генерал не уходит, зовет на бой.
Теплоход проплывал мимо розовой кирпичной колокольни, вокруг которой застыло несколько рыбачьих лодок. Рыбаки, забросив удочки, слушали мерные звоны. Наверху генерал с развеянной седой бородой раскачивал чугунный язык, бил в старый колокол. На его голове был тот же черный картуз, в котором он защищал Белый дом, топорщились на плечах генеральские полевые погоны. Он смотрел не на корабль, но в туманную синюю даль, посылая весть о пришедшей на Русь беде, о вселенском море, созывая людей на битву. Но никто не являлся. Только из сирой деревни плыл челнок рыбака, оставляя на озере стеклянный солнечный след. Есаул провожал уплывавшую за кормой колокольню, испытывая к генералу печальную нежность.
За обедом публику потчевали одной из самых изысканных кухонь, завезенных в Россию пытливым исследователем деликатесов Михаилом Кожуховым, который умер на боевом посту, подавившись живым жуком-плавунцом. Кушанья состояли из того, что уже было съедено прежде другими животными. Переваренная в желудках и исторгнутая в виде помета еда, специально приготовленная, таила в себе пикантные ингредиенты желудочного сока, неповторимые для каждого вида. Козьи орешки под майонезом не могли сравниться вкусом и нежностью ни с какой спаржей. Собранная в птичнике куриная известка, политая клубничным вареньем, соединяла вкус овсяных зерен, запах яичного желтка и аромат свежих ягод. Коровьи «лепешки», слегка поджаренные, политые сметаной, почти не отличались от масленичных блинов, но были диетически выдержанны, с меньшим количеством белка. Добытый в джунглях помет слона, разрезанный на ломти и зажаренный на вертеле, был сравним по вкусу с говяжьим шашлыком, только сочнее и мягче. Пропущенные сквозь тело червя комочки плодородной земли напоминали формой, цветом и вкусом черную икру.
Гости остались довольны обедом. Далеко не все из них разбежались по каютам, чтобы поскорее принять желудочные таблетки. Большинство собралось на палубе, глядя в сияющие голубые просторы, в которых маячил в солнечной дымке корабль. Встреча двух кораблей сулила радость, рождала нетерпение. Пассажиры направляли на туманные очертания бинокли, лорнеты, подзорные трубы. Гадали, что за корабль посылает им навстречу судьба.
После ужасной ночи Есаул жаждал увидеть Слово-зайцева, заглянуть ему в глаза, быть может, услышать голос. Либо утвердиться в страшном прозрении, либо, напротив, с облегчением вздохнуть, обнаружив, что все это — лишь сон утомленного разума, игра больного воображения. Однако модельера нигде не было. Он не вышел к столу. Его тарелка с колбасками из? помета африканской гиены так и осталась нетронутой.
Между тем корабли в озерном просторе сближались. Ощупывали друг друга бестелесными касаниями радаров, обменивались радиограммами. А когда рассеялась дымка и обоим капитанам стали видны борта, надстройки и палубы, корабли обменялись протяжными, приветственными ревами, в которых были мощь, дружелюбие и симпатия одних утомленных машин к другим, обреченным весь век вращать гребные винты.
— Что за сухогруз? — поинтересовался Есаул у капитана Якима, выходившего из рубки.
Капитан, во всем великолепии белоснежной формы, сияя позументами, поправляя на бедре золоченый кортик, ответил:
— Везут в Москву прах генерала Деникина и философа Ильина. Их доставили морем из Франции в Санкт-Петербург. А оттуда водой, как завещали оба везут через всю Россию в столицу, чтобы захоронить на Донском кладбище.
— Почему не воздухом, а водой? — Есаул вглядывался в синюю даль, где в туманах и солнечных вспышках маячили размытые контуры корабля.
— Дешевле, Василий Федорович. Эти двое — только первые ласточки. Будут сухогрузы, на которых повезут прах генералов Шкуро, Врангеля, Краснова, адмирала Колчака и барона Унгерна. А также останки русских философов и писателей, которых Ленин отправил пароходом во Францию.
— Да, это только начало! — с энтузиазмом воскликнули усы Михалкова, которые, едва отошел капитан Яким, заняли его место рядом с Есаулом. — Сбывается замечательный «Национальный проект», задуманный Никитой Сергеевичем. Сам он сейчас на съемке автобиографического фильма «Сервильный цирюльник», он бы лучше вам рассказал. Но и я кое-что знаю. Желаете, расскажу? — Усы Михалкова смотрели на Есаула выпуклыми глазами беспардонного плута и весельчака.
