«Тебе казалось хоть раз, что ты расстаешься с жизнью? Что вот-вот пресечется?»
Бывало, конечно. Во сне. Когда вдруг начинаешь задыхаться, а кажется, что тонешь, вода сомкнулась и ты рвешься из глубины наверх, но никак, руки и ноги ватные, не двигаются, словно паралич разбил, только сердце как бешеное, вот-вот разорвется, а воздуха все нет и нет – просыпаешься в холодном поту.
Вот-вот, это ей и не нравится – когда бьешься за последний глоток воздуха. Не нравится эта самая последняя минута ужаса от собственного бессилия и неизбежности. Так что с камнем на шее в воду бы ни за что ни кинулась. Как представит агонию в воде (воздуха нет!), так сразу сама мысль об этом становится отвратительной. Нет-нет, ни камень, ни веревка…
Такие разговоры тоже случались: она не раз возвращалась к теме. Если подопрет, то и не исключала. Даже говорила, что мысль о такой возможности («выхода» имелось в виду) – как бальзам на рану, успокаивает замечательно, и все эти толстовские разговоры о силе и слабости – чепуха, все зависит от ситуации… Чем мучиться, лучше уж самому.
В чем была убеждена, так это что для добровольного ухода должны иметься цивилизованные средства. Ее бы, например, устроили таблетки или в крайнем случае укол. Человек сам для себя решает, подписывает бумагу и получает таблетку. Либо укол. Таблетка – самое лучшее.
На крайний случай!..
Слова, слова…
Но вертелось все чаще вокруг этого, словно мы пересекли какую-то черту и теперь должны были постоянно с этим жить. Общий приятель разбился на машине – ехал по зимнему шоссе на большой скорости, не вписался в поворот, столб, тело метрах в двухстах от машины.
Жуир, красавец, любитель женщин, как и всяких прочих радостей жизни.
Мы с Ледой поехали в крематорий. Гроб не раскрывали – видимо, лицо было нехорошо после катастрофы. Замерзли, и не только потому, что зимний день, но и… как бывает всегда почему-то во время похорон – не просто холодно, а – мерзко холодно. Промозгло, зябко, стыло, словно холод поднимается откуда-то изнутри, выстужая кровь и мышцы до какой-то лихорадочной дрожи, почти до коллапса.
Выйдя, жадно хлебнули из прихваченной бутылки – за помин души, закусили чипсами, ощутили, помимо печали, ускользнувшую от приятеля радость жизни.
Леда сказала: а ведь это должно было раньше или позже произойти с ним, он сам этого хотел.
Так уж и хотел?
Ну, может, не так чтоб явно, но точно было в нем. Все время лез на рожон. То занесет его с горными лыжами куда-нибудь на вершину мира, откуда его доставят ломанного-переломанного, то пустится в заплыв в штормящем море, чтобы потом еле-еле догрести обратно. Остренькое любил… Скучно ему было жить, вот и все. А что такое скучно жить, как не тяга к смерти?
Внутри странно разгоралось не столько от выпитого, сколько от ощущения того, что и нас может не быть, вообще не быть, как нет теперь нашего приятеля, но мы все-таки пока есть (в завораживающей близости от неведомо чего). Хотелось плотнее прижаться друг к другу, забыться…
Леда задумчиво: может, так и лучше – сразу, на лету? Раз – и нет тебя. Ничего вообще. Трудно представить. Неужели и правда душа хотя бы некоторое время не пребывает где-то рядом, чтобы освоиться в этом новом состоянии? Нет, все-таки лучше не так, иначе. Пусть с муками, но чтобы подготовиться. Чтобы не так ужасно… Чтобы кто-то держал за руку.
Это она сама с собой рассуждала.
Так она ее лелеяла, эту Лапландию, а потом вдруг оказалось, что там живет некая женщина из Узбекистана.
Вдруг разговорились, когда та ходила по дачам в поисках комнатушки (в городе дорого). Она поведала Леде, как бежала из Узбекистана с детьми (с мужем давно разошлись), трое, родственники под Ростовом приютили, даже денег одолжили для покупки половины дома (свой бросили, не успев продать, – так стало опасно, стучали по ночам, угрожали расправой – те самые соседи, с которыми давным-давно жили бок о бок), теперь нало долг отдавать, сумма немаленькая, вот она и решила податься в Москву на заработки, благо за детьми родственники приглянут.
Леда ее пустила, даже денег не брала, пусть живет, не жалко, заодно и за дачей приглядит. Та и в самом деле приглядывала, убирала. Не мешала, если Леда была здесь же – проскальзывала себе тихими стопами в мансарду и не видно-не слышно ее. А рано утром, часов в шесть тихо стукала дверь в девять она уже должна была стоять на своем торговом месте (на Черкизовском).
У Леды случалось такое – бесшабашное доверие к другим, несмотря на тревожное, подозрительное время.
Объясняла, что росла с неизменным чувством расположенности к ней мира (людей в том числе). Не было у нее страха перед жизнью. Казалось, что все ее должны любить, поэтому и с людьми сходилась легко, всегда у них в доме кто-нибудь топтался – из ее приятелей и приятельниц, особенно когда родителей не было дома. И у тех тоже часто бывали гости, особенно сотрудники отца по лаборатории, родственники и знакомые из других городов у них останавливались. Подруги матери. Это когда мать заболела, к ним реже стали наведываться, потом совсем перестали. Матери нужен был покой. Впрочем, все равно заходили – проведать.
И сама Леда, часто путешествуя (любила), даже в одиночку, легко шла на контакты, могла запросто принять приглашение переночевать от случайного человека, с которым только что познакомилась, даже ничего толком про него не зная.
Непуганая.
Она всегда много общалась, а в последнее время особенно. Встречалась с огромным количеством людей – с теми, кого хорошо и давно знала, с теми, кого узнала недавно, но и новых знакомств не избегала, словно это что-то значило для нее. Будто искала кого-то и среди прежних, и среди новых. Мысль о продаже квартиры (а может, и дачи) к этому подталкивала, но это была, судя по всему лишь зацепка, не более, хотя вид при этом у Леды был довольно деловой.
Телефон у нее постоянно был занят, а когда брала трубку, то слышались еще какие-то голоса, видимо, гости, она то и дело отвлекалась и кому-то что-то говорила, потом снова подносила ее ко рту, так что становилось слышно дыхание, немного прерывистое, словно бежала к телефону и запыхалась. Но у нее всегда было такое дыхание, вероятно, от курения. И легкая хрипотца в голосе.
Как-то я застал у нее некоего Буровцева, якобы одноклассника, с которым они не виделись чуть ли не с окончания школы. Эту фамилию я от нее слышал, причем в однозначно негативном контексте, как говорят о человеке, который не просто тебе чем-то сильно насолил, но и был с тобой как-то связан, больше чем с другими. Может, между ними что-то и было, но потом Леда если и упоминала эту фамилию (не вспомнить в связи с чем), то только с презрительным оттенком в голосе.
А тут вдруг у нее в гостях: краснолицый, с брюшком, с большими залысинами – будто лет на двадцать старше. Сидят, пьют кофе. Початая бутылка коньяка на столе, золотистое мерцание в хрустальных рюмках. У Леды на лице легкая грусть и еле уловимая усмешка. С чего бы? Ведь бывала довольно непримиримой, не прощала обид. Если разочаровывалась, то фундаментально, а тем более если бывала обижена – вычеркивала человека навсегда. Как бы забывала о нем, словно тот никогда не существовал.
Что-то явно сдвинулось в ее жизни – вдруг стала оборачиваться назад. Ведь не просто вспомнила бывшего однокашника, но даже и к себе позвала (а может, сам же пришел?).
Потом, чуть позже, осенило: хотела увидеть разрушительные последствия жизни – в мешках под глазами, залысинах и брюшке, все что осталось от когда-то статного, симпатичного парня, если судить по школьным фотографиям (он рядом с Ледой или чуть позади), – разбросаны были тут же, на столе, возле рюмок с коньяком и тарелкой с сухим печеньем. Подозреваю, что ей просто надо было лишний раз убедиться: жизнь уходит не только из нее одной, она беспощадна ко всем, обидчикам и обиженным, победителям и побежденным, отличие лишь в том, что к одним она более беспощадна, к другим чуть менее, одним дается легче, другим труднее. В конечном счете невелика разница. Во всяком случае не настолько, чтобы из-за этого особенно переживать.
Означало ли появление Буровцева, что она простила его? Реабилитировала? Помирилась с ним?
Кто знает…
Ладно, с людьми. У нее и с музыкой были странные отношения.
Играла на фоно, даже довольно искусно (пальцы длинные, тонкие, в раннем детстве учили, пианино в ее комнате), на школьных концертах выступала, но потом забросила (лень), несмотря на давление родителей. Лишь изредка присаживалась пробежать по клавишам, под настроение.
Пальцы не просто извлекают звуки из музыкального инструмента, но загадочно улавливают гармонию.
Ну да, главное – гармония!
Учительница музыки, седенькая старая дама, дочь, между прочим, не кого-нибудь, а графа, того, дореволюционного, кокаиниста, дальняя родственница, маленькая, с лаконичным прямым аристократическим носиком внушала, ставя на проигрыватель пластинку Бетховена в исполнении Рихтера: музыкант не музыкант, а любить надо… В юности, наставляла, музыка окрыляет, в зрелости – укрепляет, в старости – поддерживает…
