Зацепка, короче. Опора. Лествица.
Одно время (был период) не снимала наушники, слушала – и легкую, и классику, и даже рок, посуду мыла, еду готовила под музыку, а потом вдруг раз – и все, оборвалось. Перестала слушать вовсе.
Потом выяснилось: боится. Сама призналась: появился какой-то страх перед музыкой. Слишком много всего закипает внутри. Раньше это повышало тонус – хотелось жить, любить и вообще…
А теперь? Обман мерещился.
Вот-вот, боялась обмана. Музыка сулит нечто, чего, может, уже не суждено. И еще кажется, что та может заглушить. Да, заглушить что-то очень важное. Она стала постоянно прислушиваться к чему-то, прислушивается, прислушивается, словно опасаясь упустить что-то очень важное. Может, к себе самой – что в ней проявится какая-то правда, некое откровение, которое и переменит жизнь. Что-нибудь эдакое, судьбоносное. А может, к чему-то вовне. Боится упустить какой-нибудь знак, который ей может быть подан.
Однако пройти спокойно мимо музыкантов в метро была не в силах. Останавливалась и слушала. Особенно если скрипка. Встанет неподалеку (но и не совсем рядом) и слушает, а потом, уже уходя, денежку положит.
Судя по всему, ей даже не обязательно было качество, плохо или хорошо – не так важно. Главное, что расслышала вдруг свое – мелодию или что. Тут же вся напрягалась и, пока проходила, скажем, по длинному тоннелю с Театральной на Охотный ряд, голову сразу приподнимала, ловя звуки скрипки (флейты или гитары). Так и шла, задрав подбородок навстречу музыке (музыканта не видно), порозовевшая от возбуждения, а когда подходила ближе (даже если спешила), сворачивала в сторону и застывала, опершись плечом о мрамор.
Ноздри вздрагивали, жилка на виске вибрировала, когда слушала.
Конечно, ей нужно было учить английский. Школа не считалась, институт тоже, да и подзабыто за годы. Курсы, на которые она пошла (деньги немаленькие, но отец спонсировал) были неплохие, при ее-то способностях (обезьяньих, как говорила преподавательница, пожилая опытная дама, много лет прожившая в Англии, но после очередной перетруски в министерстве иностранных дел вынужденная с мужем, сотрудником посольства, вернуться).
Они даже подружились с этой дамой, которая почему-то выделяла ее в группе и даже приносила ей отдельно магнитофонные кассеты с какими-то оксфордскими продвинутыми курсами. «У вас прирожденный лингвистический дар», – говорила, не подозревая даже, что только сыплет соль на рану.
Говорить про дар человеку, не ведающему, что с ним будет завтра… И тем не менее Леда находила в себе силы не только не подавать виду, брать кассеты, а главное, аккуратно посещать курсы, прилежно готовиться к очередному занятию.
Однажды мне вдруг, ни с того ни с сего, нестерпимо захотелось ее увидеть (уже было известно). Внезапно представил, каково ей – носить в себе мысль об этом. Пронзило, что вдруг ее не будет. Даже не мысль, а что-то другое, мгновенное. Я знал, где находятся ее курсы, недалеко от метро Пушкинская, в самом центре (она как раз должна была заниматься). Там, в глубине двора, я и уселся на какой-то ящик, позади высокого раскидистого клена – до конца занятий оставалось минут двадцать.
Наконец, дверь в очередной раз распахнулась и появилась она – как обычно в синих туго обтягивающих джинсах, в легкой блузке, темные волосы слегка растрепаны (наверняка теребила их, сидя за партой). Лицо все еще сосредоточенное, бледное, усталое.
Леда.
Хотелось вскочить ей навстречу, но что-то удержало. Так и продолжал сидеть, даже не окликнув, наблюдая за ней – как она идет к воротам, как знакомо передергивает плечом, поправляя черную сумочку с блестящей защелкой (рядом с косметикой, пачкой сигарет и зажигалкой – учебник, маленький словарик, тетрадка, ручка), ни дать ни взять школьница (время тронулось вспять). Видеть вот так отстраненно близкого человека всегда почему-то немного больно – может, именно из-за этой отдельности, из-за того, что ты видишь его, а он тебя нет, – вроде как беззащитность.
Остановившись на минуту, вытащила сигарету, чиркнула несколько раз зажигалкой, в конце концов вспыхнувшей, жадно затянулась. И снова двинулась, окутанная дымком, слегка встряхивая волосами, будто отгоняя какие-то назойливые мысли.
Некоторое время я шел вслед за ней по другой стороне, напряженно следя за каждым ее движением, словно стараясь запомнить, вобрать как можно глубже, но потом вдруг устыдился такой своей пристальности, такой непонятно-для-чего-слежки, словно предающей ее чему-то неотвратимому.
Может, и надо бы окликнуть, стряхнуть морок, но – не рискнул. Свернул в ближайший переулок, виновато унося на сетчатке ускользающий силуэт.
Все шло к ее отъезду. Она еще была, но ее как бы уже и не было. Словно не только сама примерялась, привыкала к новому состоянию (когда ее здесь не будет), но и нас, близко ее знавших, к этому приучала.
Ее невозможно было поймать в городе и нигде, даже в Лапландии, так что пару раз мне пришлось поцеловать замок (тревога: не случилось ли чего?). Хотя почему-то не верилось, что ее нет, было ощущение, что она просто прячется от всех и нарочно не снимает с калитки замок для самоприбывшего народа, чтобы не беспокоили. К ней нередко наведывались без предупреждения, и она обычно радовалась, даже если отвлекали от довольно срочных дел.
Мне-то было известно, что замок может быть чистой воды камуфляжем. Имелись в заборе две прибитые всего на один гвоздь доски, прекрасно раздвигающиеся, так что пролезть в щель не составляло никакого труда. Замок – для других, тогда как на самом деле она там, в доме, на веранде или в комнате, где камин (там теплее), даже если камин не топится, или наверху, в мансарде, тоже любимое ее место, где когда-то я пытался и не мог уснуть, в сумерках зацепившись приворожившее меня лицо хозяйки.
Участок весь был усыпан желтыми листьями, на крыльце тоже листья, и – вдруг дохнуло чем-то нежилым, словно дом был покинут уже давно. Я подергал несколько раз дверь, потом громко постучал. Никто не отозвался. Вряд ли Леда бы не откликнулась. Так уже бывало во время ее внезапных приступов отшельничества: она, скрывшись от всех («Надоело!»), с радостью выбегала навстречу, словно кто-то насильно заставлял ее сидеть здесь одну, держа под домашним арестом. «Ой, как я рада, что ты приехал! Я тут совсем истосковалась…» – и бросалась на шею.
Я смотрел на темные занавешенные окна, на запертую дверь, и думал, что так и будет совсем скоро, когда Леда уедет к отцу. В доме наверняка поселится кто-то другой, и здесь станет совсем иначе – и в доме, и везде. Собственно, и Лапландии уже не будет, а просто чья-то дача, чей-то дом. Представить это было довольно трудно, а уж Леде, надо полагать, тем более. Не случайно так тянула с решением о продаже…
Последнее, что запомнилось из встреч с ней, – как бродили поздним августовским вечером, незадолго до ее отъезда (совсем стемнело), по дачным улочкам.
Она и вообще любила – одна (не боялась) или с кем-то (со мной тоже), но больше одна. Говорила, что нравится заглядывать издалека в светящиеся окошки чужих домов. Свет в глубине чужого сада, сквозь листву – как маячок в море. Везде темно, а там – огонек, значит, жизнь продолжается. Мерцает экран телевизора, слышны звон тарелок или кастрюль, приглушенные голоса, иногда тянет вкусным дымком пищи или табака…
Удивительно приятное ощущение – словно ты дух, наблюдающий жизнь с высоты. Чужую или свою – без разницы. Эта чужая – все равно что своя. Из темноты ты как призрак, там же – настоящее. Какие-то заботы, смех, веселье, выяснение отношений или, наоборот, тишина, кто-то читает книгу или газету, смотрит телевизор, слушает музыку…
Мы останавливались возле чьей-нибудь калитки и заглядывали туда, через забор, на светящиеся, занавешенные или нет, приоткрытые или распахнутые настежь окна. Мне кажется, говорила Леда, так будет всегда, даже когда меня не будет. Так же вот из другого измерения смотреть на эти земные окошки и радоваться тому, что там происходит. Собственно, то же самое, что и сейчас, только я уже как бы не совсем я. Но это не важно. Может, и наши предки так же смотрят на нас из тьмы или невидимого нам света (все равно), как мы теперь. Для них это тоже как маячок в бездне мироздания – ну как если бы мы смотрели на землю из иллюминатора космического корабля. Впрочем, там наверняка другое зрение – ближнее как дальнее и дальнее как ближнее, или, вернее, то и другое в одном, а возможно, это вовсе даже не зрение, а что-то неведомое нам, ни с чем не сопоставимое.
В другие сферы ее тянуло. Торопясь, словно примеривала небытие, пыталась хоть чуть-чуть раздвинуть непроницаемую завесу.
Может, ей и удавалось…
Евгения Шкловского плодовитым писателем никак не назовешь – за десять с лишним лет работы в прозе выходит всего лишь четвертая книжка его рассказов. А рассказ – жанр трудный, особенно в той его модификации, которую разрабатывает Шкловский (пожалуй, единственный в современной русской литературе).
