И она взяла его за обе руки и поцеловала их в ладони, прижимая руки к своим щекам, запустила их в свои волосы.
— Хорошо, Илона. Завтра мы едем.
— Правда?
А ночью он лежал без сна и, глядя в звёздную канитель неба сквозь откинутые полы палатки, думал о Веронике и о своём чувстве к ней. Ведь не любовь же это, если он весь переполнен Илоной (тут Ивэн в самозабвении запамятовал о том пыльном чуланчике, куда не проникала никакая любовь, где, скорчившись в тёмном углу, поблескивало лилипутскими глазками очень странное существо). Но как быть с фантастическим ощущением родственной близости Вероники, с этими бешеными поцелуями и безошибочной контактностью его с ней, как мужчины с женщиной? Может быть, это причудливо искажённое эросом ощущение кровного родства? Вероника — сестра, сестрица, сестричка? Нет, такого не бывает. Россия не Холливуд. Это страна суровых будней, а не хеппи-эндов, и святочные сюжеты имели в ней место, и то на страницах газет, только до 1917 года, а после братья с сестрами чаще всего встречались на допросах. Но как быть, если она и вправду его сестра и ему, если он не язычник времён упадка Рима, а правоверный христианин, за какового он держал себя до сих пор, придётся позабыть и о поцелуях, и об электрическом трепете её влажных вершин при истечении лунного света его пальцев. Но как нестерпимо сладки были эти поцелуи, и ужас в том, что, вкусив их однажды, он уже не в силах от них отказаться. Вот она, точка возврата в гудящую тьму первоначал. Если Вероника не сестра, то благополучно он превращается в пошляка и коллекционера пляжных романов, а если сестра, то где Софоклы новых генераций. Эдип уже здесь. Полёживает в туристской палатке рядом с мирно спящей женой, и, не боясь божьего гнева, мечтает о том, как насладится любовью со своей сестричкой где-нибудь на надувном матрасе или прямо в воде. Что же ты, Зевс, громовержец! Спишь, что ли, на своём заграничном Олимпе или фирменную громовую стрелу тебе западло до Таврии дометнуть!
Встрепенулся-таки лохматый небожитель. Спросонья шарахнул куда-то, в сторону Крыма гром и молнию, да не долетели они до Ивэна с полкилометра. Треснула молния синим светом по телевизионной антенне благородного снетка «дяди Коли» как раз в тот момент, когда он собирался по-стариковски похулиганить с Кларой, которую заманил к себе в дом якобы по поводу именин. Дом сгорел так же быстро, как когда-то и соседский, подожжённый «дядей Колей» по праву честной конкурентной борьбы за повышение квартплаты для приезжающих. Остолбеневшего благородного снетка, выбежавшего с запотевшей от небесного огня плешью на середину улицы, утешала полубезумная Клара:
— Ничего, дядя Коля, горит-то опять майорский дом, а ваш цел-целёхонек. Боюсь только, как бы Сынок не сгорел, хотя ему-то всё равно.
А Сынок под сполохи и грохот разыгравшейся ни с того ни с сего грозы делил между двумя Ивэнами любовь к двум женщинам. И сознавая, что всё равно уже проклят, и нет ему спасения за Содом души, он выбрался из палатки под дождь, и, шепча «Вероника, Вероника», и содрогаясь от сладострастного ощущения её близости, нырнул в изогнувшуюся кошечкой морскую волну.
Когда утром, растерянно и нехотя под умоляющими взглядами Илоны, он, наконец, собрал палатку и рюкзаки, и они выбрались наверх, солнце висело совсем высоко. Илона старалась идти побыстрее, хотя времени до отхода теплохода было ещё предостаточно. Посёлок пустовал, как всегда, и погода стояла чудесная с лёгким, ласкающим кожу ветерком. Право же, не стоило уезжать отсюда из-за каких-то нелепых снов. Ивэн даже шаги замедлил и тут краем глаза в переулке заметил мелькнувшее цветное пятно очень знакомой раскраски.
— Подожди минутку, — сказал он Илоне, — я сейчас, — и бросился наперерез мелькнувшему сарафану в другой переулок. Она не успела сказать ни слова, но почти вещественно увидела, как Ивэн переступил некую светящуюся черту в воздухе, которая мгновенно исчезла, едва только он скрылся за углом.
Он догнал её в том месте, где переулок упирался в крутой обрыв над морем, пересекаясь с тропинкой, по которой куда-то шла Вероника.
— Вероника! — Запыхавшись, с рюкзаком за плечами, он схватил её за руку. Она обернулась удивлённо.
— Ты уезжаешь?
— Да. Потому что я чувствую, что люблю тебя и не могу бороться с собой, но я почти уверен. Что ты…
И вдруг от сильного удара кулаком в бок он едва не полетел на землю.
— Макс! Не смей! — вскрикнула Вероника.
Но Ивэн уже овладел ситуацией и, уйдя от очередного удара, едва уловимым движением корпуса врезал невесть откуда свалившемуся Максу так, что тот отлетел к противоположной стене углового дома на обрыве.
— Ивэн, не надо, — простонала Вероника, хватая его за правую руку, и в это мгновение Макс, оттолкнувшись от стенки, кинулся на него, как рысь. Ивэн успел заметить направление его удара, втянуть живот и сгруппировать мышцы так, чтобы выдержать удар. Он успел вырвать руку из рук Вероники, но только для того, чтобы схватиться за живот. Вместо ожидаемого тупого удара кулаком его пронзила страшная боль, автоматически скрутившая тело в три погибели. В глазах у него яркое крымское утро мгновенно сгустилось в кинематографическую «американскую ночь», и в этой ночи кто-то с усами, отшвырнув от себя нечто, бриллиантово сверкнувшее и исчезнувшее за обрывом, схватил за руку женщину, плохо различимую в густой «американской ночи», и кинулся за угол, чтобы пропасть с ней навеки. Но она задержалась на мгновение, замерев в неподвижности, как древнегреческая статуя с узлом волос, заколотых наверху головы. Посадка головы, линия шеи и грация сопротивляющихся плеч заставили его в последний раз вздрогнуть при вспышке сгоревшего компьютера памяти, не выдержавшего циклона сильной магнитной бури. И в зелёном свете этой вспышки он увидел окошечко справочной на Московском вокзале в Петербурге и затылок склонившейся над ним женщины. Потом и окошечко, и затылок, словно кадр, вырезанный из общей ленты, крутясь, понеслись в бездонный тёмный колодец, но Ивэн успел заметить, что впереди него тоже крутился и падал другой кадр, в котором его отец в парадной форме шёл под руку с незнакомой и, кажется, беременной молодой женщиной по тому же самому проклятому переулку, где стоял сейчас, схватившись за живот, его сын. Он пытался рассмотреть лицо той женщины и угадать в нём сходство с Вероникой, но кадр крутился и улетал всё быстрей и быстрей…
И вдруг всё исчезло, а в явственной пустоте пространства и памяти маленький горбатый человечек, выскочивший из-за Ивэновой спины, метнулся за черту пустой зоны, испуганно оглядываясь на бегу искажённым лицом.
— Куда! Стой! — Он отлепился от чего-то и сделал несколько шагов вслед за человечком.
— Ты же обещал не покидать меня даже в смерти, — шептал он, забыв и об Илоне, и о Веронике и помня только о страшном обмане и предательстве, продолжавшемся целую жизнь, — ты же обещал…
Он пытался выйти из круга пустоты и прострации, но дрожащие ноги его запнулись о камень у края тропинки. С облегчением он хотел было упасть на землю, но земля крутанулась под ним колесом и пропала. Посторонний наблюдатель, если бы таковой случился здесь в этот момент, мог бы видеть, как он перелетел через край обрыва, словно завернувшийся в себя ёж, но первый же удар о камень на склоне внизу раскрыл его, и дальше вместе с грудой щебня и пыли, с сорванным с плеч и катившимся рядом рюкзаком, он то летел, то катился, как подстреленная птица, с широко распластанными крыльями. Наконец, его вынесло на тот самый пляж, где 13 лет назад он должен был лежать, зарезанный Греком. И, отменструированный жизнью, весь в крови, он послушно лёг на это место, и что-то вроде улыбки застыло в углах его разбитого о камни и теперь беззубого рта.
А наверху, на обрыве, в переулке и дальше на тропке, по которой некий кинематографический персонаж с гангстерскими усами только недавно протащил упиравшуюся женщину, висела неправдоподобная пустота, как будто всё происшедшее действительно было кадрами из случайно прокрученной кем-то дешёвой мелодрамы. И только одинокая молодая женщина с весёленьким голубым рюкзаком за плечами, кого-то терпеливо ожидающая на соседней улице, словно явилась из области реальности, хотя ожидание ею того, кто уже не придёт, значительно снижало фактическую достоверность происходящего. Крутились ещё чайки, с неприятным визгом и хохотом обсуждавшие инцидент над местом падения тела. Потом успокоились и они, и стало тихо и неизбывно вековечно, как и до приезда Ивэна на родину, если не считать вечного шума волн.
Тогда из тёмной щели переулка вышла Клара. Лицо её выражало недоуменное удовлетворение. Она всегда знала, что Сынок мёртв, потому что Макс убил его тогда на берегу, когда он попытался стрелять в Макса из пистолета. Она видела это своими глазами, и потом об этом ей шептал на ухо её любимый Макс, когда она отдавалась ему в ту же самую ночь. И он ей говорил об этом каждый день и каждую ночь их встреч. И когда он бил её за то, что она забеременела и скрывала от него это целых четыре месяца. И потом долгие годы болезни и одинокой жизни отверженной, она точно знала, что Сынок мёртв. И вот он появился, живой и невредимый. Это было чудовищной ошибкой, или она действительно больна, как говорят некоторые люди. Он не мог быть живым. И если каким-то чудом выжил, то приехал сюда, чтобы исправить эту ошибку и умереть. Но он исправил её десять минут назад, и, значит, всё в порядке. Сынок запомнился ей неплохим парнем, и, если бы он был понастойчивей с ней тогда на камне или на пляже, ему не надо было бы ничего исправлять. Но что-то тревожило её ещё. Ах, да, эта курортница, зачем она тут путалась под ногами? Но Макс — молодец. Хвать её — и дрянь городскую, как корова языком слизнула. Наверное, тоже шуганул с обрыва вслед за Сынком. Она улыбнулась. Даже когда он бил её ногами по животу с его ребёнком, она всё равно любила его, может быть, даже сильнее, чем когда он этого ребёнка зачинал. И он вернулся за ней, а она испугалась его, как в прошлом году, когда он приехал вот так же летом, и она кинулась к нему прямо на улице, грязная, неумытая. И он закричал на неё. Конечно, ему не понравилось, что она больше не душится его любимыми духами, но духи кончились. Зато она сохранила красивую бутылочку из-под них. А теперь она, наверное, зря прячется от него, глупая. Сынок умер, и дом его сгорел. Всё, как тогда. Значит, Макс будет снова её любить, и надо скорее приготовиться к этому. Нужно, наконец, умыться, одеться, накраситься — и она заспешила прочь от берега, не обращая внимания на теплоход, отошедший от пристани и полным ходом уходящий в слепящую синеву вечношумного моря.
