почему она умерла, когда Мишка написал мне? неясно я уже бегу рысцой? нет я просто иду быстро неуверенно неверными шагами я не чувствую ног только какие-то мелькания внизу флаги в уголке моего глаза
о Боже, ну конечно! эти рекламные флаги и флаги на поляне десять лет назад отпущенные в воздух нет
никакого сходства а все же это неспроста не знаю
белые одеяния и каторжники совсем рядом метров десять осталось всего ничего Боже, что это? вместо двух людей в белых одеяниях подталкивающих катафалк сзади теперь два человека в белых свитерах белых брюках и кепи когда-то они играли в пинг-понг посреди травы
когда одно успело смениться другим? это монтаж такое уже было не раз на поляне и пятнадцать и десять лет назад помнишь как пинг-понговый шарик на столе «заменился» воздушным шаром?
а велосипедистов — помнишь?
подойти к катафалку справа и посмотреть кто в нем лежит крышка будет открыта почему? потому что они знали что я захочу посмотреть
просто подойти сбоку и посмотреть
они на расстоянии вытянутой руки я могу прикоснуться к ним рукой
один шаг, другой… сердце готово разорваться
еще секунда, и я загляну в катафалк… …………………………………
……………………………………………………………………………………………
……………………………………………………………………………………………
Сзади мне на плечо легла рука, а потом некто резко развернул меня к себе.
Я увидел удивленное Мишкино лицо.
— Макс, что такое?
— Что?
Пауза. Мишка оглядывал меня. Как бы стараясь подобрать слова.
— Да ты… ты весь дрожишь… — Мишка отпустил меня и просто смотрел широко открытыми глазами.
Светящиеся белки.
Теперь мне казалось, я вижу в них странные голубоватые прожилки, о которых я подумал, еще когда Мишка разговаривал по телефону, а доселе более не вспоминал.
— Что случилось? Ты узнал вора?
— Что?
— Эти водители… ты узнал грабителя среди них? Который у нас кошелек стащил.
Я проглотил слюну.
— Нет.
— А я думал… а в чем же дело тогда? A-а, ну я понял, ты хотел приглядеться…
Я чувствовал, как потихоньку прихожу в себя. Я сказал Мишке, что не мог увидеть грабителя — мы ушли в противоположном направлении.
— Тогда в чем же дело?.. — Мишка помедлил; потом спросил уверенно:
— Макс, что происходит? Это уже не первый раз сегодня.
— В каком смысле? — слукавил я — инстинктивно.
— Будет тебе! Я же вижу, ты весь вечер себе места не находишь.
— Ты видел? — я качнул головой — себе за плечо.
— Что, что видел?
Я повернулся и посмотрел назад. На дороге уже никого не было.
— Куда они делись?
— Водители? Они часто собираются попировать после работы… водители каретомобилей?
— Ты не увидел… — я остановился; потом решился в конце концов, — катафалка?
— Какого катафалка?
Пауза. Мы с Мишкой смотрели друг на друга. В упор.
Я снова повторил:
— Куда они делись?
— Они свернули за поворот, — Мишка почему-то теперь улыбался; так улыбаются наивности маленького ребенка.
Мне вдруг стало страшно. Очень страшно.
— Какой поворот?
Метрах в пятнадцати действительно был поворот, но как они могли достигнуть его за такое короткое время. Они что, были уже далеко, когда Мишка развернул меня?
Я выдохнул; опустив голову, уставился себе под ноги.
Мишка принялся говорить (будто бы даже самому себе, и с его лица так и не сходила улыбка), что «тебе, Макс, видно что-то и впрямь померещилось. Ты, наверное, просто устал после перелета — в этом все дело. И чего я, идиот, загонял тебя по городу, ей-богу! — Мишка будто бы наговаривал в диктофон; и хмурился. — Надо пойти домой, чтоб ты выспался. Почему бы нам не…»
— Я не хочу домой, — оборвал я.
— Хорошо, — Мишка смотрел на меня некоторое время; видимо, его удивила уверенность, с которой я произнес это, — но послушай, ты говорил о катафалке. Что ты имел в виду? Тебе что-то показалось?
— Пойдем, напьемся, — сказал я.
— Что?
— Ты предлагал пить? Идем.
III
Мы засели в каком-то баре неподалеку от пляжа, с косыми потолочными балками, к которым были привязаны белые ленты из парусины и пластмассовыми плафонами на цепях, менявшими цвет, — медленно, постепенно цвет перетекал из бирюзового — в фиолетовый, из фиолетового — в алый, поначалу, казалось, напротив уплотняясь и набирая сочность, но потом оседая на дне плафона, уступая свое место следующему цвету, и, в конце концов, исчезая. И становилось странно, когда кто-нибудь из пьяных туристов неосторожно задевал плафон плечом или головой (висели они довольно низко), — казалось, этот световой осадок, скопившийся на дне, должен всколыхнуться, добавить к сменяющему цвету посторонних клякс и потеков, но прежний цвет отходил с неизменной, медленной скоростью.
Слева от барной стойки было помещение метров пять в ширину, с железными решетчатыми створами, на которых висел небольшой замок. За створами стояло два пустых бильярдных стола, и горел яркий неоновый свет. Когда мы только усаживались, Мишка сказал, что «этот отсек с бильярдными столами — настоящая загадка для посетителей».
— Ты обратил на него внимание?
— Да.
— Хозяин всегда противится, если кто-нибудь начинает уговаривать его отворить ворота, чтобы поиграть в бильярд. Он отнекивается — в бильярд, мол, в его баре никто уже давно не играет.
— Почему он тогда не продаст столы?
— А вот это и непонятно. Но более всего странно, что там всегда горит этот яркий свет. Он же мог бы выключить его, чтобы эти столы хотя бы не так бросались в глаза. Но он почему-то никогда этого не делает — я слышал, свет горит круглые сутки; даже когда бар закрыт.
Я заметил, что рассказывая все эти любопытные, но не имевшие по сути своей никакого значения факты, Мишка как будто старается отвлечь меня
…от Предвестников табора…
…а заодно, по всей видимости, отговориться от того, что совсем недавно сказал — о себе и своей жене; на мосту — когда стоял и курил возле парапета.
Хозяин бара тоже начинает отговариваться, когда кто-нибудь просит его отворить ворота; быть может, с той же интонацией, что и Мишка сейчас…
«Увидел ли он вообще людей с колоколами на спинах? Их видел только я? — очередная волна страха. — Да, конечно, их видел только я».
Мишка принялся рассказывать мне о работниках юридической конторы, из которой он ушел пять лет назад.
Я не прерывал его.
Только смотрел пристально; почти не моргая. И… совершенно спокойно.
Про себя же принялся прокручивать в голове один и тот же трехсекундный эпизод — я приближаюсь к катафалку.
Лента в кинопроекторе. Кадры, заслоняющие взгляд.
Я так и не успел посмотреть в катафалк и почему-то теперь благодарил за это Бога.
Зачем смотреть? Я и так все знал.
— …Этот Семков… мой тогдашний приятель… У него, знаешь, какой широченный кругозор был — хэ!.. Нет, на самом деле я без тени иронии, Макс. Мы ведь там были не какими-нибудь насиженными нотариусами, которые высшие специальные курсы оканчивают… Так вот, этот Семков… Во всем-то он разбирался, все-то он знал. Живопись, литература, математика, информатика… даже химия, представляешь! И о чем только разговор ни пойдет, он начнет фразу примерно так: «Знаете, мне кажется, что в новейших достижениях компьютерной техники…» или «Знаете, мне кажется, в современной живописи…» — для него все одно было. И всегда оказывалось, что он выписывает научный журнал, в котором недели две назад как раз вышла статья, посвященная этому вопросу.
Я снова представил себя со стороны — будто через мои глаза бежит призрачная кинолента, и теперь это было прошлое… Я выхватывал самые случайные кадры; одно только их объединяло — все они касались Предвестников табора и Ольки.
Флаги отпущенные в воздух — тогда, десять лет назад. Люди, играющие в пинг-понг… воздушным шариком. Когда мы пустили воздушные шарики на поляну, Предвестники табора никак не отреагировали на наше с Мишкой «послание», кроме как просто стали использовать воздушные шарики в своих странных играх, — это выглядело так… уступающе. Но это только усилило страх и тревогу; и усиливает ее теперь — при одном воспоминании.
«Хорошо, что я не увидел Ольку, лежащей в катафалке». Возможно, я сошел бы с ума, если бы увидел. Так что Мишка в каком-то смысле спас меня… А с другой стороны… быть может, так все и было заранее задумано?
Кем?
— …Он всегда с одной и той же интонацией говорил: таким тусклым подневольным голосом, как будто ему гортань поджали; большим и указательным пальцами — хэ. Футбол он почти никогда не смотрел — у него не было на это времени. Но зато он был ходячим справочником футбольной статистики. А еще он прекрасно разбирался во всех современных музыкальных течениях — какая группа, к какому относится. Но знаешь, как он наслаждался музыкой? Раз в неделю после работы заходил в специализированный музыкальный магазин, чтобы купить компакт-диски с дорожками для релаксации или «для поднятия настроения» — на грядущий вечер. Это прямо как эксперимент над человеком, которого вводят сначала в голубую, затем в красную комнату, дабы посмотреть, как это отразится на его настроении. Только Семков жил этими экспериментами, проводил их над собой, веря, что вкус у человека развивается широтой кругозора и впитыванием самой разнообразной информации. Он мог начать свою фразу и с таких слов: «Следует отметить, что…». Кстати, в свободное время он еще и занимался живописью. И представляешь, Макс, писал талантливые зарисовки, картины, вот только… какую ни возьми, везде у него почему-то обилие прямых углов. Даже забавно выходило… Вот тебе, пожалуйста, портрет для какого-нибудь будущего произведения, Макс. Но главное, и парадокс: не смотря на эти прямые углы, он прекрасно умел лавировать — для юриста качество чрезвычайно полезное, — Мишка перешел уже на совсем язвительный тон, — можешь мне поверить, Макс, чрезвычайно. Он и меня научил лавировать…
