Вот я и всплывал, не имея к этому своему всплытию никакого отношения, не составив относительно его собственное мнение.
Я всплывал в ледяной воде и поначалу ничего не чувствовал. Но потом, неизвестно на какой день, час или минуту всплытия, время здесь потерялось и не имело каких—то определенных отсечек, я начал ощущать. Сначала я стал различать градации холода. Холодно было везде. Но на стремнинах и вблизи водоворотов холодно с прибавлением некоей энергии, не тепла, а именно энергии, могущей, при некоторых обстоятельствах перейти в тепло. А в некоторых местах энергии, наоборот, не было. Там тоже был холод, но холод этот, в отсутствии энергии, был особенно холодным. Холодным железобетонно, непробиваемо.
Но мне на это было наплевать. Я всплывал безучастно. Здесь холодно так, а здесь эдак, ну и что? Я всплывал и иногда равнодушные водоросли оглаживали мое равнодушное тело. Холодные водоросли, в холодной воде, терлись о холодное тело и когда оно всплывало выше, они также холодно и равнодушно шевелились подо мною, пронизывая своими стеблями водную толщу.
Зачем же я тогда всплывал. И когда возник этот вопрос, тотчас появилась боль. И уже никуда не исчезла. Исчезали, так и не найдя ответа вопросы, и появлялись новые, а боль никуда не девалась. Боль ускорила всплытие, меня вынесло на поверхность и прибило куда—то к зыбкому, хлюпкому, но все—таки берегу. И болтало и мотыляло теперь на мелководье, трясло и качало частой волной прибоя. Омывало, забивало песком, шлепало сгустками мертвых водорослей.
На смену холоду пришла боль и она жгла тело. Когда жжение стало нестерпимым — вернулись все вопросы, ведя галантно, под ручку свои пары—ответы. Все стало ясно. Я жив. Я — живой! И по осознанию этого прибой сменился жарким паром, песок досками, а сгустки водорослей — мягкими шлепками банного веника. Я был в бане и меня растирали и парили.
* * *
Боль из ссадины на макушке тотчас вернула меня на место, в лежачее положение. Я не мог знать, что потолок в бане будет так низко, потому и шибанулся со всего маху, пытаясь усесться. Но это теперь было не важно. Я убедился, что я живой, и что тело меня слушается. Теперь боль меня не беспокоила. Она была со мной, но переполнявшая меня радость не оставляла ей место и выдавливала ее по капле, как раба.
— Где я? — Попробовал я просипеть в плотный чад бани. Получилось плохо. Слежалые мехи легких не растягивались во всю ширь, не желали наяривать во всю ивановскую, отказывались аккомпанировать на этом празднике возвращения к жизни. Ну это ничего. Это мы еще успеем. Тот кто находился со мной в бане уже ощупывал меня, пытаясь, видимо на ощупь определить последствия моего рывка и удара о притолоку.
Жесткие, шершавые, с неровным краем огрубелых ногтей пальцы поелозили по горлу, нащупали на нем ниточку пульса и отстранились. Послышался успокоенный вздох и неразличимый шепот. По губам моим еще провели ладонью, определяя видимо идет или нет, горлом кровь, и тотчас звуки послышались уже чуть поодаль. Где—то забулькало, будто кто—то набирал воду. Затем тишина бани взорвалась резким шипением и меня окутало облако горячего пара. По телу захлестали прутья веника, сначала сильно и редко, потом мелко и часто, затем опять сильно и редко и так, сменяясь в строго заданной последовательности, несколько раз. Я лежал, не шевелясь, под этими ударами и то заходился от холода в мелкой дрожи, то улетал куда—то в сладостной истоме.
* * *
Я живу здесь вторую неделю. Здесь — это в скиту. Именно так называли это место в Молебной. Именно отсюда присылались снадобья, когда я валялся в бреду в Федосовской бане, именно про это место мимоходом говорили жители. Именно про это место никто ничего не мог толком пояснить. Или не хотел.
Откуда я догадался, что это скит? Ниоткуда. Просто так решил. В этом месте висит в воздухе отчуждение. Оно соседствует здесь с отрешением и покоем. Такое может быть только в скиту, хотя раньше я в скиту никогда не был. В общем, я просто знаю — что я живу в скиту, я знаю, что это «тот самый» скит и мое знание истинно. Это я тоже знаю. Такое знание — самоцельное, само по себе, может быть только в скиту.
Только в скиту одновременно могут сосуществовать знание в ранге истины, отчуждение, отрешение и покой. Почему я в этом уверен? Просто уверен, ибо знаю. Это бесполезно постичь, встроить в какую—либо систему умозаключений, рассуждений, понятий. Это бесполезно прикинуть на какую—то сетку координат. Все будет не то. Это невозможно понять, пока не окажешься в таком месте.
Как попасть в такое место? Никак. В него нельзя стремиться, туда нельзя специально придти. В нем можно только оказаться. Раз — и ты оказался в таком месте. Как узнал — что в нем оказался? Никак. Просто вдруг знаешь, что ты в этом месте. И никакой мистики. Словами, мыслями, разумом этого не объяснить. Просто раз — и знаешь. Два — и ты в скиту. Это не монастырский скит, как обособленная его часть. Этот скит, как обрывок затерянной в безбрежном море жизни души. Обрывок, заживший своей, полноценной жизнью. И имеющий целью спасение той части души, от которой он оторвался.
Антураж у скита соответствующий. Махонькая, покосившаяся избенка—пятистенок, разделенная надвое. В одной части жилое помещение, в другой банька. И то и другое немилосердно маленькое, едва рассчитанное на одного человека. Кровли, в обычном понимании, у избенки нет. Есть настил в виде колотых плах, подоткнутых мхом и сверху заваленных всем подряд, чтоб не протекало. Пол тоже из плах. Дверь из более менее отесанных плах. Лавки — плахи. Лежанка — плахи. Маленькое, в два кулака, оконце. Трубы нет. Есть печь, топимая по—черному. Кое—какая утварь. Короче не изба, а таежное зимовье. Аскетизм в чистом виде.
И вот на этом клочке сейчас живем мы вчетвером. Я с Григорьичем и две собаки. Собаки, правда, большей частью живут на улице, прямо в снегу. Но и в дом они, не будь дурами, пролезть не прочь. Из любопытства ну и для создания движения. Ибо покой—покоем, знание—знанием, отрешенность—отрешенностью, но все это воспринимается, только на фоне какого нибудь движняка.
Собаки — ладно. С собаками я освоился быстро. Они меня как—то сразу признали и взяли надо мной своеобразное шефство. Опекали меня и оберегали. Собаки эти — совершенно особенные. Ласки не признают, гладить себя не дают. Если протягиваешь руку, потрепать пса за ухом, он вежливо уворачивается, аккуратно прихватывает пастью твою руку и смотрит на тебя укоризненно — дескать, ты че, братан, нам это не можно, нам это западло. Но, если идешь куда нибудь, собаки тут как тут. Сопровождают и всегда держат на виду — то одна, то другая.
Если одной требуется пометить дерево или рыскнуть куда—нибудь в лес, по своим делам, вторая, как будто у них телепатическая связь, выныривает из ниоткуда и доглядывает. Причем это не конвоирование, не слежка, а именно охрана и сопровождение. В передвижении собаки тебя абсолютно не ограничивают — иди куда хочешь. Им даже в радость, если ты попрешься куда—нибудь не торной тропой, а впустую, в глухомань, по бездорожью.
Я, правда, далеко не забираюсь. Пока нету сил. Обычный мой маршрут до делянки, где у Григорьича свалено несколько деревьев на дрова, и обратно. Вперед я иду с топориком, пилой и самодельными саночками, обратно везу напиленные чурки. Возле избы их колю. Еще хожу за водой, на тот ручей, возле которого, былое дело, чуть недавно не околел. Но там долго не задерживаюсь. Не то, чтобы испытываю отвращение, но к воде охладел, не без этого.
Вот и все мои обычные маршруты. А так как темнеет теперь с каждым днем все раньше и темнота все гуще — времени у меня на обследование окрестностей почти не остается. Да и не очень хочется, если честно. Я открыл для себя, что прожив в деревне все лето и осень, природу я для себя так и не постиг. Все мои попытки её познания свелись к нескольким прогулкам и к рыбалке. Но и повадки рыб я изучил не шибко. В Молебной рыбы было хоть заловись; была она дурная и клевала как бешеная. Поэтому процесс рыбалки сводился к чисто механическим действиям. Ни изучения омутов, наживок, прикормов, ни блёсен и крючков, ни повадок и привычек рыбы — почти ничего из сложной рыбацкой науки я не уяснил.
Итак — природа была для меня открытой книгой, таящей, при этом, в самых безобидных местах кучу опасностей. В этом я недавно убедился на собственной шкуре.
Можно было конечно пораспрашивать у Григорьича, но… Да и обязанности мои были изложены четко — дрова и вода. Более ничего. А в скиту, там ведь не поспоришь. Оказался в скиту — делай, чего тебе говорят. И я исправно исполнял свое послушание, заготавливал дрова, таскал воду, и гулял, окрест с собачками. Их, своих спасительниц, принятых в ту ночь, когда я провалился, за волков, я любил от всей души, нежно. Не они — настала бы мне хана. Их мне послал Господь. И отношения у нас сложились.
