- Надо бы сходить к нему. Мало ли что...
- Да, сдал наш герой, - сказал Симагин.
- Это ему не на студента учиться! - Сашка плюнул в кусты и заругался.
- Пойду, - решил я.
Спустился метров на сорок, досадуя, что потерял высоту, которая с такими муками была взята. Он лежал белый, как береста, разбросал руки и плакал. Оказывается, резиновые фабричные чувяки его вконец разорвались и он до крови посбивал уже пальцы.
- Что же ты не крикнул, дурило!
- Вы меня только не оставляйте, - захныкал он наподобие ребенка. Пожалуйста! Я отдохну и полезу...
- Ты соображаешь, что всех нас можешь подкосить? Что же ты не сказался?
- Чтоб вас не задержать.
- Правда, что герой!
Я распорол свой рюкзак. Когда лошадь в горах потеряет подкову, первое дело обмотать ей чем-нибудь копыто, а то потом не залечишь. А человеку без обуви в таких местах никак нельзя. Выпускают эти тапочки тоже, о людях не думают - резина да брезент на соплях, какая обувь? Я откинул в кусты лохмотья обутки, обмотал парнишке ноги рюкзачным полотном и прикрутил шнурком. Ничего, как-нибудь поползет.
- Спасибо, - сказал он. - За рюкзак я вам деньги вышлю.
- Дурачок ты! - сказал я. - Пошли.
Перед вечером еще раз пролетел вертолет. Он долго урчал где-то вверху, может, примерялся к площадке. Мы чутко слушали его, и не знаю, как другие, а я представлял себе весь оставшийся путь, бурелом да крутяки, что ждали пас впереди, и возможностей не видел. Какие тут к черту возможности, когда мы подвигаемся не быстрее мурашей, а таксатор становится все беспокойнее - то просит прикрыть ногу, потому что ему кажется, будто ее едят комары, то порывается разбинтовать себя, то требует курить, то пить, а табак почти весь, и вода во фляге тоже кончилась.
В вечернем холодке мы затянули отдых надолго и потом решили ночевать под уступом, потому что никто не мог первым подняться. Я думал, что встанет Симагин и чего-нибудь скажет, а он, оказывается, мертво заснул, откинул большую голову, и только нечесаная бородища торчала. У нас не было воды, вот что крушило. И никак не выходило спускаться за ней к Тушкему. Я пошел бы на это, если б можно было остаться там ночевать. Поутру я быстро бы поднялся без груза, но как остальные? Есть вода в Яме, но до нее надо подниматься, наверно, еще саженей триста по прямой, если не больше, а тут темнота скоро совсем забьет лес и скалы. А впереди - самый главный проход в стенах, изломистый и крутой. В темноте нс пройти к воде, и думать даже нечего.
- Есть вода! - Тобогоев вылез из кустов. - Однако будет сейчас вода.
Мы вскочили. У алтайцев нюх, что ли? Тобогоев повел меня и Симагина подошвой скалы и саженях в двадцати от лагеря раздвинул кусты жимолости. В глубь горы косо уходила черная щель, оттуда несло холодом.
- Там снег, - сказал Тобогоев.
Симагин поспешил за посудой и веревкой, а я потихоньку начал спускаться. Вот это погреб! Я задержался, чтоб подождать Симагина. Надо было посоветоваться - тут можно загреметь черт те куда, косой этот срез легко спустит меня в пропасть, ни за что не зацепишься. Скользнешь рыбкой - и там. Ага, вот она, веревка!
На дне щели вправду лежал снег, прикрытый хвоей, семенами и другим лесным сором. Хорошо, что он заледенеть но успел, а то бы пришлось рубить топором. Я разгреб сор и набил этим зернистым и тяжелым снегом рот. Заломило зубы.
- Стоишь, Иван? - услышал я Симагина. - Что молчишь? Есть снег?
- Я его ем. - Голос у меня сразу охрип. - Спускайте кастрюлю...
Мы заняли снегом посуду и рюкзак. У костра долго вливали в себя дорогую воду и никак не могли насытиться, потому что талая эта вода была пресной и шелковистой, как озерная. Для ужина процедили ее через чистые бинты, сварили суп. Поел я без аппетита, хотелось поскорей лечь...
Проснулся от холода, сырости и негромких голосов. Костер пыхал в тумане, одежда на мне была мокрой. В свету маячили черные фигуры. Хотел подняться, чтоб развесить у огня свои кислые портянки, но меня будто магнитом притянуло к земле. Давно уже я так не уставал. Даже на зимней охоте. Другой раз до упаду загоняет тебя соболишка по липким снегам, и то как-то легче сходит. Котелок крепкого чаю или, еще лучше, алтайского толкана - и снова тебя наполняет сила.
- Медведь - шкура дешевый, волк - дорогой, - услышал я Тобогоева. - Однако волки тут от веку не жили. У нас глубокий снег и мягкий, вроде русской перины. Волки его не любят. Да ты лежи, лежи, не шевелись...
- А ты говори, говори.
- Почему не говорить? Мы говорим. Если не снег, мы говорим, волки бы нашего марала давно ликвидировали...
- Постой, а почему волк летом не пройдет сюда?
- Вот прошел. Два года, как прошел из степей. Марала режет, плохой зверь.
- Неужели нельзя вывести его окончательно?
- Есть по степям такой охотник, который волков разводит.
- Как разводит?
- Берет выводок, стариков не трогает. На другой год опять ему выводок, потому что полсотни за слепого волчонка и полсотни за матерого платят.
- Что за идиотизм? Какой дурак эту расценку установил?
- Ты думаешь - глупый, а я думаю - хуже, потому что заставляет охотника жить обманом...
Тень Тобогоева качнулась в темноту, потом от костра пошли искры и стало посветлее. Погреться, что ли? А то можно застудиться. Вон кто-то у костра зашелся в затяжном кашле, не Сашка ли? Он и днем кашлял так же, с воем.
- Скажите, Тобогоев, а вы своей судьбой довольны? - обыкновенным своим голосом спросил инженер, но алтаец молчал, и я не знал, что он ответит. Может сказать про детей - на ребятишек он не наглядится, и я был бы доволен всем на свете, если б у меня были ребятишки, хоть один.
- А? Что же вы не отвечаете? Большой вопрос?
- Однако вопрос маленький, - сказал Тобогоев. - Ответ большой.
- Ну, а если коротко: вы довольны, что так прожили свою жизнь?
Тобогоев пустил из костра искры и сказал:
- А я ее еще не прожил.
Долго я собирался встать, но незаметно заснул и очнулся уже на рассвете. Симагин перематывал возле таксатора бинты, отдыхающий кипятил котелок. Не знаю уж, чего это оп затеял. После вчерашнего ужина остались консервы, вермишель и хлеба на раз, и сахару на одного только инженера. И воды у нас полчайника оставалось, а снег в щели весь. Сегодня нам нипочем не добраться до гольцов. Как ты ни крути - полгоры еще впереди, и вертолет снова будет зря палить над нами бензин. Да и вертолетная ли сегодня погода? Туман вроде сгоняет быстро, и светлеет хорошо, и звук от реки далекий, но ясный. Будет погода.
С утра зло начали сосать комары, будто рядом болото. Покурить бы хорошо, но алтайца с собакой не было в лагере. Вверху заметил на молодых пихтушках свежие затески. Тобогоева работа. Он пошел к Яме. Туда сходятся все тропы. Там вода.
9. АЛЬБЕРТ СБОЕВ, РАДИСТ МЕТЕОСТАНЦИИ
Иногда почти физически ощущаешь, как радиоволны текут, пульсируют, ткутся вокруг тебя и держат, держат в невидимой липкой паутине. Раньше на рабочие сеансы меня мог подменить начальник метеостанции, а недавно его перевели на Аральское море, и я остался один и ничем не могу помочь тем, кто ушел на Кынташ. Если Симагин захватил своих с Кыгп, все в порядке, но вдруг они не встретились? Тогда у них сейчас каждый человек на счету. Тобогоев с Жаминым никакие не спасатели, выдохлись уже, наверно, и только хлеб переводят.
Хорошо еще, что Шевкунов ушел туда, этот может. Прошлой осенью мы с ним взяли марала на дудку и за день спустили тушу к воде. Срубили кривую березину, перевалили быка на сучья, поволокли вниз. Иван тащил за кривулину, как трактор, а я мелким бесом прыгал сбоку. В отлогих местах брались оба, и тогда я полной мерой чувствовал, как Шевкунов может тянуть.
Мне нравятся эти места. С нетерпением жду из Риги отца - он хочет провести тут отпуск, посмотреть, как я устроился. Уж бате-то я уважу! Покатаю по озеру, на рябков сходим в горы, хариуса в Чульче подергаем. И ждет его здесь одно главное знакомство, которое не могло состояться в Риге...
Отец у меня человек. Он довольно известный ученый, но не в этом дело. Я его ставлю выше всех людей на земле за то, что он человек. Отец никогда не занимался моим воспитанием. Просто всю жизнь понимал меня, и это было великим счастьем. Помню, накануне распределения состоялся у нас с ним разговор:
- Уедешь? - спросил он. - Подальше, конечно?
- Так мы все решили. Куда пошлют.
- Молодцы! Но почему ты такой скучный?
- Папа, у меня тут девушка остается, - сказал я.
- Оля! - Отец весело посмотрел па меня и пошел на кухню. - Оля, у нас сын вырос.
Они пошептались там, и мама, войдя в комнату, спросила так ласково, как только она одна это умеет:
- Ты не покажешь нам ее, Алик?
- Нет. Она еще ничего не знает.
- Альберт, - сказал отец. - Ты вырос, и я не буду тебе говорить никаких слов, вроде "не спеши, подожди", которые никогда и ничего не меняют. Ты сам все решишь.
