Я накинула халат и тут же спустилась с Эулодией в нижний этаж. Открыла дверь комнаты Петры универсальным ключом и увидела, что она лежит на кровати и глаза у нее закрыты. Я подумала, не произошло ли у нее во сне кровоизлияния в мозг, но тут заметила, что рядом с кроватью лежит аккуратно сложенная ее одежда: лучшая юбка из красного шелка, блузка с кружевами ручной работы и ожерелья из зерен. Я подошла ближе и увидела, что Петра еще дышит.
Я уже хотела идти звать на помощь, но тут четыре женщины из тех, что ночью приплыли на лодке, тихо вошли в комнату и встали вокруг кровати Петры. Я их сразу же узнала. Это были те самые женщины, которых я видела тогда в Лукуми, в день злополучной прогулки, только теперь они были одеты во все белое, и тюрбаны на головах тоже были белые.
– Не беспокойся, Исабель. Мы сделаем все, что нужно, – сказали они мне. – Скоро начнут приходить люди.
Как они узнали о том, что Петра умирает? Я чувствовала себя растерянной – лучше уж не пытаться разгадать тайны Элеггуа.
Женщины принялись тихо молиться, одновременно натирая Петру благовониями и травами. Я не понимала ничего из того, что они говорили, но порой мне казалось, я слышу что-то знакомое, – когда Кармелина была маленькая, Петра пела ей эти песни: «Олорун, како, кои бере; да е салу орисса; да е салу Элегба». Они закончили натирать Петру благовониями, после чего тщательно одели ее и причесали. И тут как раз начали прибывать лодки с людьми. Я вышла из комнаты, чтобы сказать Кинтину и Вилли о том, что происходит. Когда я проходила общую комнату, то увидела, как Кармина и Виктория помогают Эулодии готовить угощение. Они сновали туда-сюда с подносами, уставленными чашками кофе с молоком, тарелками с печеньем и рюмками с ромом. Во всем этом было что-то подозрительное – будто спланировано заранее.
Когда через час мы с Кинтином и Вилли спустились в нижний этаж, бдение было в самом разгаре. Весь этаж был битком набит людьми, а лодки из Лас-Минаса все прибывали. Кровать Петры перенесли в общую комнату и вокруг зажгли свечи. В углу поставили небольшой алтарь для Элеггуа и украсили его цветами. Перед фигуркой святого – цветочный горшок с розовым кустом, несколько сигар и полдюжины красных мячиков, которые родственники принесли в подарок. Все присутствующие пели или молились. Я подошла к кровати и увидела: Петра в агонии. Кожа ее стала серой, как пепел, губы пересохли.
Скоро ром сделал свое дело, и гости оживились. Родственники громко разговаривали, и казалось, все чего-то ждут – вот-вот должно произойти какое-то событие. Мы с Кинтином отошли в самую глубь комнаты, чтобы не мешать церемонии, а Вилли встал на колени у самой кровати своей прабабушки. Он не боялся смерти: он много раз смотрел ей в лицо, когда у него случались приступы эпилепсии. Он взял руку Петры в свои и поцеловал ее, потом достал из кармана носовой платок и вытер испарину, выступившую у нее на лбу.
– Что я могу сделать, чтобы тебе стало легче, бабушка? – тихо спросил Вилли. Я удивилась, когда он назвал ее «бабушка», такое было впервые, но решила, это потому, что он очень любит ее.
Петра открыла огромные глаза и посмотрела на него.
– Да, можешь, – ясным голосом сказала она. – В семье Авилес есть обычай: перед смертью хранитель Элеггуа передает его новому хозяину. Мои родители ждут сейчас моего решения. Вообще-то он всегда переходит к самому уважаемому из членов семьи, но я хочу, чтобы его взял ты.
И Петра велела женщинам положить фигурку Элеггуа к ней на кровать, а также коробку, где хранились подарки для него: розовый куст, сигары и резиновые мячики, которые только что лежали у алтаря. Вилли взял и то и другое и бережно прижал к груди.
Потом шесть женщин подняли Петру с постели и отвели ее к подземному источнику. Я обратила внимание на то, что они прекрасно знают дорогу, хотя никогда не были в нашем доме. Они все вместе вошли под каменный свод, не сняв юбок, и медленно опустили Петру в воду. Почувствовав прикосновение холодной воды, Петра, казалось, на мгновение ожила. Подобие улыбки тронуло ее губы, словно она освободилась от какой-то тяжести. Вилли приблизился к ней, по пояс в воде.
– Буэнавентура был прав, – сказала ему Петра. – Жизнь начинается и кончается в воде. И потому надо учиться прощать. – Потом она глубоко вздохнула, и ее огромные глаза закрылись.
Той же ночью родственники Петры положили тело в открытый гроб и поставили его в лодку, убранную цветами. В сиянии свечей, огоньки которых мелькали сквозь ветки кустарника, похоронная процессия направилась к пляжу Лукуми, где Петра распорядилась кремировать ее, чтобы потом мистраль развеял пепел по свету и донес его до берегов Африки. Караван лодок, следовавших за погребальным ботом, был такой длинный, что растянулся от одного берега лагуны до другого, соединив на мгновение элегантный Аламарес с бедным пригородом Лас-Минас.
Кинтин остался дома и не пошел на похороны Петры. Сказал, что неважно себя чувствует. Мы с Вилли были одни на «Бостон Валер». И пока мы плыли среди пения и молитв по лабиринту кустарников, где жило множество цапель и еще каких-то божьих тварей, которые то и дело вспархивали в темноте, я благодарила Петру за все, что она сделала для всех нас. Не зря она носила свое имя: Петра значит камень, а с тех пор, как я ее узнала, она всегда была скалой, крепким фундаментом для дома на берегу лагуны.
41. Кинтин предлагает Исабель заключить договор
На следующий день после похорон Петры Кинтин за завтраком нежно взял меня за руку.
– Думаю, нам пора спокойно обсудить вопрос о твоей рукописи, Исабель, – сказал он примирительным тоном. – Я читаю ее уже несколько недель, и ты знаешь, что я ее читаю. Давай заключим договор. Если ты пообещаешь мне не публиковать ее, я обещаю тебе уничтожить завещание. Я готов простить тебя, если ты простишь меня.
Я опустила голову и почувствовала, как на меня накатывает волна горечи.
– А как тебе моя книга? – спросила я, не в состоянии унять дрожь в голосе. – Тебе понравилось? Если я ее уничтожу, ты останешься моим единственным читателем, Кинтин.
Он был непреклонным со мной.
– Кое-что в твоей книге написано хорошо, Исабель, – сказал он. – Но это не произведение искусства. Это декларация сторонника независимости, феминистский манифест и, что хуже всего, профанация истории. Даже если ты откажешься заключить со мной договор, я на твоем месте не стал бы ее публиковать.
– Моя книга не о политике, – ответила я. – Она о моей эмансипации от тебя. Я имею право писать то, что думаю, а ты никогда не сможешь этого принять. – И я добавила: – Сожалею, Кинтин, но заключить с тобой договор не могу. Я понятия не имею, где находится рукопись. После забастовки я отдала ее Петре на хранение, а нынешней ночью она умерла. Она не говорила мне, куда положила рукопись, а я ее об этом не спрашивала. Она могла спрятать ее в любом уголке дома, а может, она взяла ее с собой в иной мир. Тебе придется отправиться туда, чтобы спросить об этом Петру, Кинтин.
Кинтин мне не поверил. Он искал рукопись всюду: вывернул все шкафы – платяные в комнатах и книжные в кабинете, перевернул вверх дном весь нижний этаж, но ничего не нашел.
Я, со своей стороны, тайком от Кинтина тоже искала, и тоже безуспешно. Вначале меня это угнетало; быть такого не может – что-то, что было частью меня, вдруг бесследно исчезло. Но постепенно смирилась с судьбой. Может, это было самое мудрое решение, что роман оказался потерян. Я принесла тайную жертву Элеггуа – да сохранит он обоих моих сыновей.
Когда наш друг Маурисио Болеслаус узнал, что у Вилли повреждена сетчатка и он не сможет больше рисовать, он тут же пришел нас навестить. У себя в галерее Сан-Хуана он открыл выставку, где экспонировались некоторые работы Вилли, и они получили очень хорошие отзывы; несколько картин даже удалось продать.
– Это трагедия для всего мира искусства, – сказал он Вилли, обнимая его.
Уже несколько месяцев я ничего не знала о Маурисио и очень обрадовалась, увидев его у себя в доме; он носил все те же странные перчатки из серой замши, бородка была так же надушена, и шелковый платочек выглядывал из кармана.
Мы проговорили весь вечер. Я подробно рассказала ему про забастовку и про то, как избили Вилли. То, что Мануэль вступил в Партию независимых, удивило нас всех, сказала я. А с тех пор, как он появился на авениде Понсе-де-Леон во главе забастовщиков, соседи перестали с нами здороваться. Это партия троглодитов, которые живут только для себя. Я сыта ими по горло и горько раскаиваюсь в том, что принимала их в своем доме.
Маурисио дружески похлопал меня по плечу.
– Тебе надо поехать в путешествие – съездить в Париж, Лондон, Рим. В мире столько красоты! Уверяю тебя, жизнь стоит того, чтобы ее прожить. Я бы с удовольствием поехал с тобой, – сказал он, подмигнув мне. Я засмеялась и поблагодарила его, но, к сожалению, в тот момент никуда уехать не могла.
