Шары, хлопушки, шутихи, бенгальские огни, бенгальские тигры (в каждой шкуре — два артиста).
Прыг-прыг, детки. Шире круг, здравствуй, наш веселый друг; свежая, морозная, елочка, здравствуй!
Повторим, дети, хором.
Во Владивостоке уже гуляют, а на Командорских островах уже гуляют вовсю.
Пять минут, пять минут.
Бой часов раздастся вскоре.
Пять минут, пять минут.
Помиритесь все, кто в ссоре.
Будем всегда благодарны Л. М. Гурченко.
И вскоре после этого все улицы в городе пустые, тихие, снежные или, если нет снега, мокрые; и вдруг становится жалко всех, кто сейчас почему-либо бродит по улицам, и ты думаешь, что хорошо бы сделать всех счастливыми, чтобы никто не болел, не умирал, не тосковал, покинутый, не шатался по улицам, не звонил по разным телефонам, что Ч. Диккенс не такой уж сентиментальный писатель, как это принято считать и в чем совершенно убеждены те, кто его и не раскрывал.
Сейчас я вспоминаю все те Новые годы, которые я встречал, из тех, что еще не забылись, потому что большинство из этих ночей не помнишь совсем. Я хочу вспомнить ночь 53–54 года, когда меня и еще двух моих ближайших друзей назначили патрулировать вокруг казарм и на всей территории пехотного училища, включая учебное ноле, спортивный городок, засыпанный снегом, а также огромный плац, весь белый и с трех сторон освещенный прожекторами. Наша задача была предельно проста и понятна: если кому вздумается взорвать одну из казарм или же поджечь клуб или сделать что-либо похожее с баней, то мы должны были помешать этому, вплоть до применения оружия. Но мне было так противно ходить вооруженным в эту ночь, что я не стал заряжать карабин. Это в карауле проверяют, где у тебя патроны — в кармане или в карабине, а мы тут сами по себе, мы на постах не стоим и знамя не оберегаем. Мы знали, для чего нам ходить всю ночь. Никакого оружия тут не потребуется.
Часов с двух ночи из ближайших к училищу поселков начнут возвращаться курсанты, которым по каким-либо причинам не удалось остаться до утра, но праздник они уже встретили, это им удалось. Я думаю, они будут в лучшем виде, но Новый год есть Новый год, тут уж ничего не поделаешь. Даже самые строгие и суровые командиры разводят руками, потому что сегодня самые строгие и самые суровые из них тоже будут в лучшем виде. Но курсанты, в отличие от офицеров, бездомны, хотя казарму можно назвать домом, но с большой натяжкой. Во всяком случае, это не тот дом, куда хочется идти, если ты не совсем в порядке, а куда-то нужно идти, чтобы не свалиться в снег и не заснуть, напоминая всей этой ситуацией известную песню про ямщика, который замерзал в глухой степи. Так вот, кончая эти длинные объяснения наших обязанностей, я хочу сказать, что нам было приказано провожать курсантов от забора училища до казармы, потому что через официальные ворота — проходную — в таком виде никто не пойдет, а многие направятся к забору, довольно высокому, но с дырками. Те, кто сумеют найти эти спасительные проломы, несомненно, не нуждаются в помощи, и мы заранее благодарны им. А вот тех, кто, обессилев от поисков, свалятся в снег, нам придется спасать, провожая до казармы. Вообще-то говоря, патруль обязан нести или вести под ружьем этих негодяев прямо на гауптвахту, прямо в камеру, этих сукиных сынов, чтобы они дней пять и даже десять чистили снег на всей территории училища или мыли в столовой алюминиевые тарелки после того, как человек пятьсот съедят из них щи с бараниной. Но Новый год есть Новый год, тут уж можно человека простить, понять и даже донести его до постели, накрытой грубым солдатским одеялом с вышитой буквой «Н», что, как известно, означает «ноги».
А Новый год, между тем, приближался. Дым над трубами казарм шел прямо вверх: такая была тихая ночь. Луна сверкала — яркая, елочная, рождественская.
Мы шли втроем по этой прекрасной ночи прямо в училищную столовую, которая, как мы надеялись, была уже пуста. Еще днем мой приятель Саша и я сходили на станцию и там, в палатке, купили еды, бутылку водки и бутылку шампанского, а теперь мы все это выпьем, разольем и выпьем в час назначенный. Когда куранты ударят, курсанты выпьют. Не так ли, Саша? — Так. А как же иначе? — Только пошли скорее, а то куранты ударят, а курсанты будут лезть в окно столовой. Нам действительно пришлось лезть в окно: дверь столовой была заперта и даже опечатана.
Свет из предосторожности мы не стали зажигать. Я помню эту огромную, пустую столовую, окна в лунном свете, квадратные деревянные столы, блеск клеенок. Говорят, здесь раньше был гимнастический зал. Может, так оно и было. Очень уж высокие потолки. Трапецию можно вешать.
— Как ты считаешь? — спросил я у Саши насчет трапеции.
— Не вижу смысла. — Он открывал консервы.
— Как бы нас тут не застукали, — сказал Алеша.
— Не застукают. — Саша аккуратно вырезал крышку «кильки пряного посола».
— А застукают: год губы.
— Почему? — не понял я.
— В этом посадят, а выпустят уже в том.
— Могут и в том посадить. — Я посмотрел на часы. — Семь минут осталось.
— Из чего пить будем? — спросил Саша.
— Черт, стакан забыл. — Я тихо выругался.
— В буфете нет стаканов? — спросил Алеша.
— Откуда! — Саша встал и пошел по столовой. Мы ждали.
— Нашел, — сказал Саша, — несите все сюда.
— Сам иди сюда! — сказал Алеша.
— Не могу. Она на цепочке, и замок висит.
— Кто?
— Кружка на цепочке.
Мы сидели вокруг бачка с питьевой водой, к которому на довольно длинной цепочке была привязана большая алюминиевая кружка. Вот из нее мы и пили по очереди, когда ударили куранты, неслышные нам, так как радио в столовой не было.
— Жалко, елки у нас нет, — говорил Алеша.
— Сходи в лес, — посоветовал ему Саша. — Елок там хоть завались.
— В лесу родилась елочка, — почему-то сказал я.
— Давайте еще выпьем. — Саша натянул кружкой цепь.
— Давай.
— Я не знаю, за что, — сказал Алеша. — На дне рождения по второй пьют за родителей, а сейчас за что?
— Давайте просто так выпьем, — сказал я.
— Просто так неинтересно.
— Ну тогда выпьем за командира роты, — предложил Саша.
— За командира роты я пить не стану, — сказал Алеша.
— Тогда за тебя. — Саша выпил и передал Алеше кружку.
— А я за тебя. — Алеша тоже выпил и передал кружку мне. — Хорошо, что нас втроем в патруль назначили.
— Это они неплохо придумали, — сказал Саша.
— И день выбрали хороший, — сказал я.
— 31 декабря, — уточнил Саша.
— Уже первое. — Алеша посмотрел на часы.
— Сейчас какую-нибудь музыку послушать, — сказал Саша.
— Только не классическую. — Алеша помахал рукой.
— На Новый год классическую никогда не передают, — сказал Саша.
— Я бы ее вообще не передавал. — Алеша снова помахал рукой.
— А ее только по радио передают, — сказал Саша, — и то по утрам, когда все спят.
— Но Римский-Корсаков — это все-таки ничего. — Мне вдруг вздумалось заступиться за классическую музыку.
— А что он написал? — спросил Алеша.
— Я точно не помню.
— Вальс-фантазия, это не он написал? — спросил Саша.
— Римский-Корсаков вообще вальсы не писал: только оперы.
— И балеты, — засмеялся Алеша.
— Да, и балеты, — сказал я. — А что тут такого?
— Могучая кучка, — сказа! Алеша.
— А что с нами было бы, если бы мы пили из этого бачка? — Саша снова натянул кружкой цепь.
— Да уж ничего хорошего, — сказал Алеша.
— Завтра поедешь в Москву? — спрашивал у меня Саша.
— А что мне там делать?
— Что-нибудь придумаем. Позвоним кому-нибудь. У меня телефон записан.
— Ну меня записан. Даже три, — я вспомнил телефоны. — Правильно, три. А толку что?
— Толку никакого, — согласился Саша.
— Кто с кем Новый год встречает, тот и второго с тем гуляет, — неожиданно в рифму сказал Алеша.
— Ну правильно, — я был целиком на стороне Алеши. — А что им второго расставаться? Какой в этом толк?
— Толку никакого, — согласился Саша.
— А как понять: «Шкурой ревности медведь лежит когтист»? — вдруг спросил Алеша.
— Что это такое? — не понял я.
— Маяковский.
— Что-то я не помню такого.
— Медведь? — спросил Саша. — Это аллегория.
— Какая аллегория?
— Он убил медведя, понятно?
— Какого медведя! — Алеша ничего не понимал.
— Медведь в виде ревности. — Саша был терпелив. — И он его убил, чтобы легче жить.
— И сделал из него шкуру, — я помогал ему, как мог.
— Шкуру ревности, — скатал Саша.
— Лучше бы чучело, — сказал Алеша. — Я видел чучело медведя в Палеонтологическом музее на улице Герцена.
— Я бы не стал убивать медведя, — сказал Саша. — И лося тоже.
— У лося ценятся рога. — Алеша показал свою осведомленность и в этом вопросе.
