Чего Стефани хотела по-настоящему? Из глубины души всплыло: настоящее ее желание — жить в Лондоне. Это то, чего ей всегда хотелось все те кошмарные годы в Лестере, о которых она рассказала бы Генри куда больше, если бы он позаботился спросить. Собственная ложь не позволяла заговорить об этом самой. Он хотел, чтобы она была чем-то, что он только что придумал себе и чем обладал здесь и сейчас. Он не желал знать о ее прошлом, о том, почему она сбежала от родителей, стремясь получить свободу. Ей хотелось свободы, а свобода означала Лондон; и с помощью Герды Стефани стало ясно: ей нужна лондонская жизнь, которую она знает так хорошо, жизнь среди магазинов, пабов и приключений, именно такая, и вдобавок деньги. Стефани не верила в то, что настоящая жизнь существует где-то еще, кроме Лондона. «Тогда здесь тебе не понравится», — сказала Герда, улыбаясь. В конце концов она предложила, а Стефани, едва не плача, приняла значительное вознаграждение. Герда же и посоветовала, как выгоднее распорядиться деньгами.
Стефани вернулась в лондонскую квартиру, но, страшась прежнего одиночества, вновь целыми днями мучилась сомнениями: действительно ли это то, чего ей по-на-стоящему хотелось? И хотелось бы ей, чтобы Генри примчался за ней, а если не примчится, не ужасно ли это? Если Генри скажет: хорошо, в таком случае будем жить в Холле, не будет ли это лучшим выходом, тем, чего она своим бегством пыталась добиться? Она, безусловно, чувствовала, когда писала то письмо, что и в том и в другом случае ничего не потеряет. Шли дни, Генри молчал, и она огорчилась, но потом успокоилась. Стефани, которая больше жила в ярком мире своих фантазий, нежели в реальности, не один раз пыталась осуществить какой-нибудь план на деле. На сей раз, к ее вящему изумлению, ей это почти удалось; но в общем она была рада вновь почувствовать свободу одиночества, заполненного мечтами.
Она была очень благодарна Генри, но в самом ли деле любила его или верила, что он любил ее? Генри никогда ее не понимал, думала она, вечно так торопился и отпускал шуточки, никогда не был снисходителен к ней, вечно обгонял, не пытался подладиться под нее. С Люцием было легче разговаривать, даже с Гердой. Нет, Генри не годился в избранники. Ей нужно свое счастье и чтобы быть самой собой, а с другим человеком это всегда очень непросто. В Холле она была такой слабой, усталой и несчастной, а сейчас, когда она снова одна, чувствует себя намного лучше и телом и душой. В ней зашевелилась гордость оттого, что она выдержала, что сбежала. В конце концов, все получилось не так уж плохо. Она подумывала продолжать поиски мужа, поскольку могла себе позволить хорошо одеваться и жизнь подталкивала к этому, но теперь, когда она располагала средствами, спешить с этим не было необходимости и не преследовала мысль, как раньше, что надо хвататься просто за первого, кто подвернется.
И все же как бы ей хотелось познакомится с Сэнди, и она сумела бы это сделать, не умри он. Она была уверена, что помогла бы ему найти себя. А если бы Генри, говорила она себе, выглядел как Сэнди, она никогда не смогла бы уйти от него. Она просто создана для Сэнди. Генри — это случайность, ошибка. Она чувствовала себя вдовой. Думала: похожу какое-то время в черном, траур ей должен пойти, и люди будут строить догадки, что да как. И она представила себя сидящей где-нибудь в баре или ночном клубе, заказывающей самую дорогую выпивку — одинокая, роскошно одетая женщина.
Да, а еще она переменит все в квартире, сделает по-со-временному, красиво, потратит сколько-то денег из тех, что остались в кейсе, денег для выкупа, и которые, наверное, предназначались ей. Она вернулась к бланку компьютерной службы знакомств, который пыталась заполнить. Какие волосы желательны у ее избранника — длинные или короткие? Нравятся ли ей бородатые мужчины? Не возражает ли она против китайца? До чего же, в конце концов, увлекателен этот мир и как много в нем разных возможностей. Неудивительно, что она чувствует себя такой наивной, свободной и молодой. Один вопрос был очень забавным: Назовите ваши любимые цвета в порядке предпочтения. Конечно, это укажет на что-то важное в ее характере. Пожалуй, больше ей нравится красный, подумала она. Или все-таки синий? Интересно, а может, она вообще синий чулок?
— Ваша сторона, Беллами, кажется выше, — сказала Герда, — Рода, просто держи, как держишь.
— Я вам говорил, что кольца неодинакового размера, — заметил Джон Форбс.
— Не знаю, раньше было ровно, — ответила Герда.
— Наверное, пол покосился. Или раньше вы не обращали внимания.
— Жаль, что теперь не удается повесить его ровно.
— Он очень тяжелый, некоторые кольца вытянулись, я закажу новые.
— Ладно, повесим, как получится, будет нормально.
Беллами и Рода слезли со своих стремянок. Рода скрылась на кухне. Беллами сложил и унес стремянки. Гобелен с Афиной и Ахиллом вновь висел на своем старом месте. Его краски играли в ярком свете, лившемся из окон. То ли пыли на нем стало меньше, пока его снимали и перетаскивали, то ли раньше Герда не особо вглядывалась в него. То, что неопределенно воспринималось ею как черный цвет, оказалось восхитительным сине-фиолетовым. «Интересно, что же конкретно происходит?» — задавалась она вопросом. Спрашивать кого-нибудь было не в ее привычке.
— Мне здесь нравится, — сказал Джон Форбс, оглядывая библиотеку, принявшую былой вид.
— Сэнди очень любил библиотеку.
Герде нравилось то и дело произносить имя Сэнди при Джоне Форбсе, словно снова и снова желая удостовериться, насколько легко ей теперь упоминать о нем и насколько изменилась ее боль. Она много говорила Джону Форбсу о Сэнди.
— Это Сэнди купил те желто-голубые итальянские вазы, из которых мы сделали лампы.
Она спокойно, недрогнувшим голосом просто перечисляла факты, и это очень ей помогало. Продолжая тему, она сказала:
— Надеюсь, Катон приедет домой на выходные.
— Я тоже надеюсь, но он еще не пришел в себя.
Они вышли на северную террасу. Лето перевалило за середину, и два больших куста роз прямо под ними были густо покрыты огромными розовыми цветами на гнущихся арками красных просвечивавших стеблях. Солнце жгло немилосердно. На Герде было открытое платье на бретельках. Джон в рубашке с коротким рукавом был мокрый от пота.
— Пусть приходит к нам, — сказала Герда, — мы его исцелим.
Джон рассмеялся:
— Простите, но вы так трогательно верите в это… словно вам кажется, что мы способны кого-то исцелить.
Да, подумала она, мне никогда не исцелиться от потери Сэнди, но, по крайней мере, она уже может думать и говорить об этом. Она было собралась сказать это Джону, но заставила себя промолчать. Она чувствовала, что и он тоже хотел возразить, но ничего не сказал.
Джон Форбс, прочитав ее мысли, поинтересовался:
— А где Люций?
— Валяется в постели. Совсем разленился в последнее время.
— Ну что ж, мне пора возвращаться на стройплощадку.
Он спрыгнул с террасы на траву и посмотрел снизу на нее, стоя на солнце за косой тенью дома; он щурился от слепящего света, но все равно было видно, какие синие у него глаза.
Герда, не прощаясь, улыбнулась и скрылась в доме. Столько сейчас происходило всего, столько приходов и уходов, что блюсти формальные приличия больше не было нужды.
Оказавшись в библиотеке, она снова взглянула на большие итальянские вазы, когда-то купленные Сэнди. Она помнила, как он принес их однажды вечером, беззаботно размахивая ими. Она коснулась глубокой обольстительной глазури. И в следующий миг подумала о Генри. Сейчас он был для нее как молодой любовник, весь его насмешливый ум, казавшийся прежде столь разрушительным, теперь трудился на то, чтобы угодить ей. Он всегда ускользал, но и всегда возвращался, надоедливый своей осторожной нежностью, словно танцевал вокруг нее. Конечно, он не был заменой Сэнди. В первое время скорби, когда она должна была найти какое-то утешение или умереть, ей грезилось, что он может занять место Сэнди. Теперь, будучи в состоянии рассуждать более спокойно, она понимала, что никакое утешение невозможно. Но ради Генри надо было делать вид, что она счастлива, потому что была благодарна ему, потому что собиралась принять его, когда он придет к ней с открытым сердцем, и то, что она добилась этого, наполняло ее неподдельной радостью.
Она присела на каминную решетку и вытянула перед собой голые загорелые ноги. Она сидела, счастливая и печальная, и тихие слезы бежали из ее глаз.
— Слышишь — кукушка!
— Не отвлекайся на птичку. Хочешь осыпать меня жемчугами брызг?
— Разве не освежает?
— Опускай шест отвесно, не размахивай им.
— Я и опускаю его отвесно.
— Нет, женщины не умеют управляться с шестом.
— Осторожней, я чуть не упустила шест.
— Боже, ну и жара!
— Хочу окунуть ноги в воду.
