Санджар Янышев. Природа. М., Издательство Р. Элинина, 2007, 49 стр. (“Литературный клуб „Классики XXI века””).
Эмоциональным центром этой небольшой поэтической книги для меня стало написанное верлибром стихотворение “Сестрины” из цикла “Страшные сказки”. В нем есть такие строчки: “Младенцы Муравина Вера (1.06.2002 — 5.06.2002) / и Муравина Леся (1.06.2002 — 9.06.2002) / покоятся здесь. / Такие имена не могут исчезнуть”. Даты рождения и смерти девочек-близнецов почти совпадают, как у бабочки Бродского: “Сказать, что ты мертва? Но ты жила лишь сутки”. У Янышева — чуть дольше. Такая короткая жизнь мало отличается от смерти. Это нечаянный всплеск над черной гладью небытия. Но и длинная жизнь — тот же процесс умирания. С этим невозможно смириться. С этим нельзя бороться. Это можно попытаться осмыслить.
Назвать книгу “Природа” — можно, но потом нужно стихами доказать, что вся природа в этой книге есть. Вся без остатка. И Янышеву это удается. Фактически он описывает природу симметрично разделенной надвое — как взаимное отражение жизни в смерти и смерти в жизни: это — двойники, это — близнецы. “Природа” — это книга о трагической границе, и в ней есть стихи с характерными названиями: “Близнецы”, “Зеркало”, “Мертвое живое”.
В книгу Янышева вошли два стихотворения, названные “Собаки в московском метро” и “Собаки в московском метро-2”:
Вот ваша булочка, сосиска, печень с кровью.
Весь фокус в том, что, смертью смерть поправ,
перестаешь быть целым — но и дробью:
летишь в ладонь, а попадешь в рукав.
Вот почему, унизившись до правды,
самоубившись всклень, наемшись в сныть
любви и мелкой тли,
любви и горькой хны,
любви и ббольной пранды,
я прощена любить любить любить любить любить любить любить
О “странных сближеньях”. Ничего не зная о существовании этих стихов, несколько лет назад я написал верлибр в псевдовосточном стиле: “Возвращаясь с вечера поэтов Дмитрия Тонконогова и Санджара Янышева в салоне „На Рублевке””: “Собака спит на мокром мраморе метро. / Перед мордой — нетронутая сосиска. / Сырая московская ночь в середине зимы. / Отчего же / так светло и немного тревожно?”
Что-то “собачье” определенно есть в поэзии Санджара Янышева, наверное, это ее трогательная верность и бескорыстное тепло.
Даниил Чкония. Я стою посредине Европы. Избранные стихотворения. СПб., “Алетейя”, 2007, 288 стр. (“Русское зарубежье. Коллекция поэзии и прозы”).
Даниил Чкония сказал о своей биографии очень емко: “Я уроженец — Господи — Китая, / Догадываюсь лишь теперь с тоской, / Что прожил эту жизнь, перелетая / Границы нетерпимости людской”. Чкония родился в Порт-Артуре. Жил на Украине, в Грузии, в Москве, теперь — в Германии.
“Посредине Европы” — это позиция бескорыстного и заинтересованного наблюдателя. Такое положение предполагает определенную отстраненность, дистанцированность от события и требует острого взгляда для узнавания и открытия увиденного. При этом сам наблюдатель как бы умаляется, чтобы не исказить различенный мир и передать его предельно точно.
В “Избранное” вошли стихи из шести книг. Они приведены в обратном хронологическом порядке от 2005 до 1976 года. Это создает еще одну перспективу — не только пространственную, но и временнбую. Следя за эволюцией поэта, читатель вместе с ним погружается в толщу времени и сначала видит, к чему поэт пришел, а только потом — откуда он и как дожил до сегодняшнего дня.
За эти тридцать лет мир изменился. То, что некогда было целым, — распалось, то, что было разделено непроходимым барьером, — получило возможность ощутить себя единым. Но и сегодня мир снова и снова требует усилия объединения, преодоления “нетерпимости людской”.
Биография Даниила Чконии стала его поэзией, а поэзия — той нитью, которая сшивает огромный мир, распавшийся на страны-лоскуты. Она разглаживает границы, примиряя людей и культуры, объясняя их друг другу. В этом безусловная заслуга Даниила Чконии — и поэта, и главного редактора замечательного журнала “Зарубежные записки”.
Вадим Муратханов. Ветвящееся лето. М., Издательство Р. Элинина, 2007, 47 стр. (“Русский Гулливер”, “Литературный клуб „Классики XXI века””).
В предисловии к книге Анатолий Найман пишет: “Муратханов не прячет своих корней: эпиграф из Ходасевича, „Катулл без воробья, без ласточки Державин””. Эпиграф из Ходасевича звучит так: “О, хороши сады за огненной рекой”.
Мне уже доводилось слышать в частной беседе от Александра Иличевского, что Муратханов во многом отталкивается от Ходасевича. Но я никак не мог почувствовать это родство. Я не вижу той жесткости удара, которая есть у классика. Того почти цинического отношения к бытию, с которым говорится: счастлив, кто падает вниз головой. Но, перечитывая в очередной раз книги Муратханова, я с некоторым удивлением ощутил, что общее действительно есть.
Муратханов чувствует себя в Москве эмигрантом. Он родился, и вырос, и стал поэтом — в Ташкенте. Он стал русским поэтом, но язык, как выясняется, — еще не все. Он, конечно, великая подмога, но он не может заменить “солнечного зайчика, преломленного зеленой пепельницей, на подоконнике ныне снесенного дома”, девочку в футболке с веселым поездом, у которого за лето “округлилась труба”, и узбекскую речь, которой так насыщена поэма “Ветвящееся лето”.
В поэзии Муратханова есть ощущение горького необратимого разрыва. Все переменилось, и мир детства, многолюдных праздников: дедушка, который забывает русский язык и может говорить только по-узбекски, — этот мир остался если не за “огненной рекой”, то в какой-то бесконечной временнбой перспективе. Вот это ощущение внутренней разорванности и роднит Муратханова с Ходасевичем. “Смотрит кино свое поздней весной / о растаявшем мартовском снеге. / Все перемелется, все — возрастное. / Опустите мне веки”.
Не хочу на это смотреть. И никогда не привыкну.
Владимир Гандельсман. Исчезновение. СПб., “Пушкинский фонд”, 2008, 56 стр.
Когда я читаю Гандельсмана, у меня возникает ощущение, что вся его поэтика направлена на излом и торможение стиха. Едва ли не после каждой строки, после каждого слова происходит не только остановка, но и возврат. Иначе мысль теряется, а то, что она есть и она глубока и нетривиальна, — очевидно. А значит, читателю придется сосредоточиться и перечитать стихи, чтобы понять поэта.
Если нам не дано предугадать, как отзовется наше слово, мы можем попробовать так выстроить стих, чтобы читатель все-таки дождался отзыва. Остановился, не бежал торопливо по строчкам, не скользил взглядом по поверхности. Чтобы звук дошел, стихотворение не должно быть гладким. Пусть каждое слово встает на дыбы, каждая строка ложится поперек движения. Тогда, может быть, и удастся дождаться встречного чувства. Особенно остро эта сторона поэтики Гандельсмана ощущается на контрасте со стихотворением, полемически названным “Классическое”. Оно изящно, но оно здесь чужое.
В книге есть стихотворение “Толстой”. Это — поэтическая интерпретация ни много ни мало “Войны и мира”. Стихотворение довольно большое: в нем пятнадцать весьма прихотливо устроенных строф. И в нем не только пересказывается “мощная квадрига”, но отражается сам процесс чтения (хочется сказать — “созерцания”) и впечатление от этого созерцания. Строчки Гандельсмана заставляют вспомнить толстовский текст, как они могли бы вызывать в памяти пейзаж или реальное событие. И постепенно — после их второго, третьего чтения — роман реконструируется, всплывает в памяти. Он странен, но совершенно узнаваем. Это не дайджест содержания, а, можно сказать, отражение “чтойности” вещи (по Аристотелю).
И тогда понимаешь, что время в поэзии нелинейно, что оно не движется вдоль текста, а возвращается, запаздывает, убегает вперед, петляет. И кажется, в стихах, собранных в “Исчезновении”, это внутреннее время действительно движется по той оптимальной ломаной, которую задает поэтическое высказывание Гандельсмана.
Елена Фанайлова. Черные костюмы. М., “Новое издательство”, 2008, 96 стр. (“Новая серия”).
Разве это поэзия? Разве поэзия не требует предельного обобщения, такого взгляда на мир, на происходящее с тобой, который концептуализирует эмоцию и делает возможной передачу чувства и знания сквозь время, далекому собеседнику, “читателю в потомстве”? Это — крик отчаяния и гневный окрик. Стихи, написанные в стилистике радиорепортажа, с множеством реальных узнаваемых персонажей. Стихи, посвященные памятным событиям — будь то похороны Ельцина или поражение Маши Шараповой на Уимблдонском турнире. Стихи — отказа: “Меня волнует чистая ненависть / Ее лезвие”. Саркастический, высказанный “с особым цинизмом” приговор современникам и современности, где “Нефть прет изо всех пор, / Изо всех дыр, / Мой друг / И дурно делается / И нефть подступает к горлу”.
