Старший инспектор сочувственно покивал:
— Да, конечно.
— Всякий тебе рассказывает про свои беды. Человек — он всегда ищет, с кем бы поделиться.
— И с Оуэном тоже так, не больше? Вы и его тоже держали на расстоянии?
— А как же? Да он и был-то у нас всего раз пять-шесть.
— И уж конечно, вы никогда не катались с ним в машине?
— Никогда — ни с мистером Оуэном, ни с другими посетителями. Это не положено.
Инспектору ясно представилось, сколь неприступна будет она в броне своей добродетели лет этак через десять.
— А что, кто-нибудь говорил, что я катаюсь с посетителями? — Она удивленно подняла брови.
— Буду с вами совершенно откровенен. Мистер Оуэн заявил нам, что состоял с вами в близких отношениях.
— Вот еще выдумал, — сказала Уэнди. — Надо же такое выдумать.
— И вы никогда не ездили с ним в машине к Лисьему руднику?
— Я ж говорю, я видела его только у нас в баре, подавала ему выпивку да здоровалась, вот и все. И вообще я скоро выхожу замуж.
— Этого я не знал, — сказал старший инспектор. — Примите мои поздравления. Значит, можно считать, вы готовы заявить суду, что никогда никуда с ним не ездили?
— Ясно, так и скажу.
— Вряд ли это нам понадобится, но вы случайно не помните, что вы делали в ночь на десятое? — спросил старший инспектор.
— В ночь на десятое? — переспросила Уэнди. — Дайте подумать. Какой это был день?
— Воскресенье, — сказал старший инспектор.
— Предпоследнее воскресенье?
— Предпоследнее.
— Как же, помню, — сказала она. — Я ходила в кино с нашей уборщицей. Потом мы вернулись домой и поужинали. Потом, наверно, еще послушали пластинки… мы всегда их ставим. А часу в двенадцатом легли. Все как всегда.
— И вы больше не выходили в тот вечер из дому? Извините, что я так настойчив. Но у нас тут должна быть полная ясность.
Она спокойно улыбнулась ему в знак того, что ничуть не обижается.
— Нет, я легла и сразу уснула. У меня будильник заведен на без четверти восемь, и, пока он не зазвонит, я сплю как убитая.
— Благодарю вас, мисс Фрост. Пожалуй, это все. Спасибо, что приехали, сержант отвезет вас домой.
Когда она уже выходила, старший инспектор задал еще один вопрос:
— Скорее всего, вы нам больше не понадобитесь, но на всякий случай скажите, вы пока никуда не уезжаете?
— Недели две тут еще побуду, а потом у нас медовый месяц, — ответила Уэнди.
Брон, который уже больше недели находился под стражей и совсем измучился от бесконечных допросов, при виде веселого лица Далласа сразу ожил. Его снова поразила молодость доктора, которую в Хэйхерсте он уже перестал было замечать и которую сейчас лишь подчеркивала вызывающая острая бородка. А Брон показался Далласу вялым и равнодушным. Едва надзиратель вышел, заперев их в сумрачной комнате для свиданий, Даллас сказал:
— Я здесь неофициально. Мне совсем не полагается тут быть. Вторгаться на чужую территорию опасно.
Они не виделись месяц, и теперь Брон понял, что чувство зависимости от этого молодого человека никогда не оставляло его. В первые же минуты уверенность в себе, которую он, казалось, ощущал все эти недели, рухнула, и он понял, что Даллас необходим ему ничуть не меньше, чем прежде.
— Пока не стану уверять, что мы вышли сухими из воды, — сказал Даллас, — но со здешним доктором мне повезло.
— По-моему, он ничего, — согласился Брон, — добрее многих других.
— Это одна видимость, а сердце у него каменное. Ему нет большей радости, чем подвести человека под обух. Он мне сам рассказывал, что однажды отказался засвидетельствовать душевную болезнь у заключенного, которого разбил паралич. И на казнь беднягу тащили на носилках.
— А в чем же тогда вам повезло?
— Мне удалось нащупать его слабое место. Когда он был студентом, некто по фамилии Уибер разок похвалил его и повел завтракать в ресторан Симпсона. С тех пор доктор Паркинсон питает особое пристрастие к синдрому Стэрджа-Уибера, открытому этим самым его другом. А у вас как раз и есть синдром Стэрджа-У ибера.
Брон рассмеялся:
— А что это значит?
— Я разве вам никогда не показывал рентгеновский снимок вашего черепа?
— Нет, — сказал Брон. — Не показывали.
— Странно. Я ведь хотел. — Даллас забеспокоился, не откажется ли Брон ему помогать. И еще другая трудность: неизвестно, можно ли здесь разговаривать откровенно, а вдруг их подслушивают? Комнате для свиданий постарались придать сходство с клубной гостиной: просиженный диванчик, два сильно потертых коричневых кожаных кресла и парочка писанных маслом темных туманных пейзажей, какие модны были в викторианскую эпоху. На пыльном, закрашенном, как в ванной, стекле дрожало расплывающееся солнечное пятно. Интересно, запрятаны тут где-нибудь подслушивающие устройства? — Вероятно, я все-таки решил, что лучше вам этого не знать, — сказал Даллас. — Ну а сейчас это скрывать незачем. У вас в затылочной области есть обширные обызвествленные участки, отсюда и все прочие симптомы — зрительные и чувственные галлюцинации, внезапные подкорковые разряды, видные на вашей энцефалограмме, и многое другое.
— Все это для меня новость.
В почти пустой комнате голос Брона прозвучал зловеще громко. Стены словно сдвинулись и стали тоньше. Даллас так и видел, как за дверью с полуоткрытым окошечком насторожился притворно скучающий надзиратель. А может, за этим слащавым пейзажем в облезлой позолоченной раме спрятан микрофон?
По коридору, громко топая, промаршировала команда, и, воспользовавшись шумом, Даллас постарался втолковать Брону самое необходимое:
— Замутненное сознание… немота… челюстные судороги…
Ему хотелось крикнуть: «Да сообрази же ты наконец, балда!»
Но Брон улыбался все той же упрямой, недоверчивой улыбкой.
— Доктора Паркинсона, — продолжал Даллас, — больше всего заинтересовали рентгеновские снимки. Он указал мне на небольшое обызвествление в заднетеменной области, которое я прозевал. Я объяснил ему, что условия работы ограничивают мой опыт.
Так как рентгеновские снимки хранились у Далласа, ему ничего не стоило подправить их. Со спокойной решимостью он взял снимки, подтвердившие классический случай синдрома Стэрджа-Уибера, и подменил ими снимки в деле Брона, которые ничего похожего не показывали. Он надеялся, что Паркинсон не настолько подозрителен и энергичен, чтобы заново делать рентген, да и повторять артериограмму слишком хлопотно.
И вот теперь этот уэльский крестьянин не желает, чтобы его спасли. Прирожденная покорность судьбе либо уже одержала над ним верх, либо вот-вот одержит.
Спасая Брона, Даллас в последний раз пытался оправдаться в собственных глазах, прежде чем оставить пост тюремного врача. Неделей раньше он обедал у начальника тюрьмы в Хэйхерсте и упомянул, что хочет уйти с этой службы.
«Вот уже три года я вынужден молча смотреть, как людей наказывают за то, что они больны. Это все равно как если бы мы лечили пневмонию, раздевая больного и выталкивая его на мороз».
Начальник тюрьмы извинился и сказал, что ничем не может помочь.
«Напишите члену парламента от вашего графства. Я всего лишь исполнитель, нажимаю на рычаги этой машины. Хотя неизвестно зачем: они прекрасно могут работать сами».
В коридоре снова затопали. Даллас придвинулся к Брону и почти закричал:
— Да помогите же мне! Без вашей помощи я ничего не смогу сделать.
Хорош психиатр, подумал он. Никому не сумел помочь, а теперь помешался на спасении одного-единственного пациента, как будто этим можно все искупить.
В дверь заглянул надзиратель, он еще не успел подавить зевок, а левой рукой явно только что чесался.
— Вы звали, сэр?
Едва за ним закрылась дверь, Брон сказал:
— Я думал, в Хэйхерсте меня совсем вылечили.
— На это не было никакой надежды, — ответил Даллас.
— Тогда вы говорили по-другому.
— Вам вредно было знать всю правду. Принимай вы лекарство, никакой беды не случилось бы. Но это-то мы и не сумели обеспечить. Я должен был бы после освобождения поместить вас в местный дом для душевнобольных, но мне не дано такого права. Будь вы даже буйнопомешанным, я и то ничего не мог бы поделать. Уверен, что через несколько дней после выхода из Хэйхерста у вас был приступ. Все, что мне удалось разузнать о вашем поведении, соответствует эпилептическому припадку с последующим автоматизмом. Взять хотя бы это ваше знаменитое алиби. Как бы вы сами в него ни верили, это явно плод вашей фантазии.
— Вы попали в самое больное место, — сказал Брон. — История с этой женщиной — вот что меня сбивает с толку. Хоть убей, не пойму, почему она все отрицала.
— А она не могла не отрицать, — сказал Даллас.
