Ознакомительная версия.
Потом он остановился. Шлюха. Это слово Джек уже слышал сегодня. «Эта шлюха, твоя жена!» — вопила обезумевшая Клара.
«Вот и хорошо, — мстительно подумал Джек. — Зачем выходить из здания? У нас в семье есть своя шлюха».
Он подошел к телефону.
— Соедините меня с мисс Карлоттой Ли, — официальным, деловым тоном произнес он, словно боялся, что телефонистка подумает о нем нечто плохое. Десять минут четвертого. Хорошее испытание для развода — разбудить телефонным звонком бывшую жену в начале четвертого часа ночи.
— Да? — сонно отозвалась Карлотта.
— Карлотта, сейчас десять минут четвертого. Можно к тебе зайти?
На мгновение в трубке стало тихо. Затем Карлотта сказала:
— Мой номер — триста двадцать четвертый. Дверь будет открыта.
Но это вовсе не было местью. Совсем наоборот.
Они лежали рядом в темноте на широкой кровати. Комната была маленькой; теплый воздух, насыщенный ароматами, которые Джек считал забытыми, вернул его в дом, который он покинул много лет назад.
Они предавались любви истово, как люди, исполняющие священный ритуал. Они предавались любви медленно, неторопливо. Они предавались любви нежно, как бы боясь неосторожным движением причинить боль партнеру. Они предавались любви страстно, словно за истекшие годы в них накопился голод, который нельзя утолить одним-единственным актом. Они предавались любви спокойно, обстоятельно, как старые любовники, испытывая в то же время восторг и волнение первой близости. Они одновременно находились у себя дома и на чужой территории, острота ощущений сочеталась с обыденностью чего-то хорошо знакомого. Наконец, они предавались любви радостно, прощая друг друга, обретая друг в друге долгое, всепоглощающее наслаждение.
Она опустила голову ему на руку. Он дотронулся до Карлотты. Ее кожа была удивительно нежной. Плоть. Он вспомнил утро в капелле. Плоть.
Карлотта вздохнула устало, счастливо. «Наша плоть, — подумал Джек, — дарует нам удовлетворение, блаженство, ощущение праздника. Мы постигаем плотью сущность смерти, расплачиваемся ею за радость ночи».
Подопытная обезьянка Господа, подумал он. Но значительная часть Его экспериментов сопряжена с любовью, наслаждением. Условия сделки не столь уж невыгодны.
Они очень стыдливы, вспомнил он, и спариваются только под покровом ночи, тайком; прежде чем вернуться в стадо, они моются в реке… «Сегодня, — сказал себе Джек, — мы спаривались под покровом ночи, тайком. Мы поднимаемся в своем поведении до уровня слонов». Когда нарождается молодой месяц, они идут к реке и тщательно моются в ней; поприветствовав таким образом планету, они возвращаются в леса.
«Месяц сегодня молодой, — подумал он, — моя река — Тибр».
Джек провел рукой от груди Карлотты к ее бедрам. Это было уже не то восхитительное молодое тело, которым он любовался в Калифорнии. Линии расплылись, сейчас даже самые элегантные наряды не смогли бы скрыть ее полноту. Джек знал, что теперь она, глядя на себя в зеркало, постоянно оплакивает свою утраченную красоту. Но это располневшее опытное тело только что подарило ему наслаждение такое острое и завершенное, какого он не испытывал никогда прежде.
— У меня такое чувство, будто я собираю урожай, а не занимаюсь любовью, — прошептал он ей в ухо.
Карлотта усмехнулась:
— У испанцев есть поговорка: «На самом деле мужчины любят полных женщин, сладкие вина и музыку Чайковского, однако скрывают это».
Они засмеялись. Это был чувственный смех старых друзей, счастливых любовников, простивших друг другу все. Этот смех прогонял призраков, снимал боль, избавлял от страхов и недобрых предчувствий.
— Полная женщина. — Джек ласково поглаживал ее плечо.
— Я знала, что это когда-нибудь случится.
— Да, — отозвался он.
Теперь происшедшее казалось ему неизбежным, закономерным.
— Мы должны были освободиться от ненависти, — сказала Карлотта.
Они какое-то время лежали молча.
— Ты завтра уезжаешь? — спросила она.
— Да.
— Будешь завтра спать со своей женой?
— Да.
— И думать обо мне?
— Нет. О жене.
И в этот миг Джек почувствовал, что еще никогда не желал свою жену столь сильно; он знал, что, вернувшись в Париж, обнимет ее с любовью и восхищением, будет дорожить ею. То, что поначалу замышлялось как месть, Карлотта своей женской щедростью превратила в акт прощения. Простив ее, Джек разрушил стену, которую возвел между собой и любовью, между собой и верой в любовь, ту стену, которую он начал строить в горящем Лондоне, когда молодой летчик сказал: «Она оказалась старой, тридцатилетней, но еще привлекательной и умелой».
Он поцеловал ее. Джек не поделился своими мыслями с Карлоттой, но ее тронула нежность его поцелуя; она улыбнулась:
— Ты рад случившемуся?
— Да. У меня больше причин быть благодарным тебе, чем ты полагаешь.
— Это хорошо, — сказала она и, помолчав, спросила: — Мы с тобой еще будем когда-нибудь заниматься любовью?
— Наверное, да. — «В этом больше нет необходимости», — подумал он. — Когда-нибудь, где-нибудь.
Она усмехнулась с легкой грустью.
— Когда-нибудь, — прошептала Карлотта. — Где-нибудь.
Утром Джек отправился искать подарки жене и детям, на которые он решил потратить купюру достоинством в десять тысяч лир, полученную от дамы из Бостона, сопровождавшей пьяного американца. Он шагал по оживленным, залитым солнечным светом улицам Рима, разглядывая сверкающие витрины. Хотя Джек спал в эту ночь не более часа, он не испытывал усталости и с удовольствием бродил по магазинам женской одежды, среди шарфов и свитеров, а также среди кукол и игрушечных автомобилей. Благодаря полученному от Холта чеку он чувствовал себя богатым. Джек купил дорогие подарки.
Обменяв в отеле двести пятьдесят долларов на лиры, Джек положил деньги в конверт, чтобы отдать их Гвидо в аэропорту. Благодарственное подношение местным богам, подумал он, заклеивая конверт. Он никому не звонил утром — ни Карлотте, ни Делани, ни Холту, ни Веронике, ни Брезачу. Все кончилось этой ночью, сказал себе Джек.
Его самолет вылетал в час дня; Гвидо молча вез его по неаполитанскому шоссе. Ярко светило солнце. Гвидо был серьезен, даже печален. Джек чувствовал, что Гвидо привязался к нему и жалеет о том, что эти две недели истекли. «Он вспомнит обо мне с добрым чувством, — подумал Джек. — когда приедет в Тулон к женщине, на виноградниках которой работал во время войны».
У входа в аэропорт он вручил Гвидо конверт и попросил не вскрывать его до тех пор, пока не вернется в Рим. Гвидо кивнул, его глаза взволнованно вспыхнули, мужчины пожали друг другу руки. Джек постоял у дверей, провожая взглядом отъезжающую машину. Затем вслед за носильщиком отправился внутрь здания. Его багаж взвесили, Джек прошел регистрацию; подойдя к двери с надписью Dogane,[58] он заметил вбегающего в аэровокзал Брезача. Парень был без очков, вокруг его глаз темнели многочисленные порезы, он близоруко оглядывался по сторонам, пока не увидел Джека, и тут же поспешил к нему.
— Я хотел попрощаться, — с ходу заявил он. — Холт, помимо прочего, сказал мне, что вы улетаете.
— Как дела на студии? — спросил Джек.
Брезач мрачно засмеялся:
— Хаос. Все кричат друг на друга. Спорят. Даже в мужском туалете. Стайлз снова запил. Тачино рвет и мечет. Он уже дважды за сегодняшнее утро уволил меня. Никто не снял и метра фильма. Мне кажется, что работа над картиной не будет завершена раньше Рождества. Ну и пусть. — Он пожал плечами. — Я принес вам кое-что. — Брезач опустил руку в карман пальто и вытащил оттуда закрытый складной нож. Вид у парня был несчастный, страдальческий. — Вот, возьмите.
Джек взял нож. Он подержал его на ладони, как бы взвешивая, и положил в карман пальто.
— Мне следовало воспользоваться им. — На лице Брезача дрогнула мышца. — Вонзить его в кого-нибудь. Возможно, в себя.
— Не говори глупостей, — добродушно произнес Джек.
— Я должен был убить Веронику вчера вечером. Никому не должно сходить с рук то, что она совершила по отношению ко мне… человеку, который так ее любил… А вместо этого я выкинул идиотский номер с шампанским…
— На самом деле, — улыбнулся Джек, — это было даже забавно. Возможно, это пойдет на пользу их браку. Он начался на реалистической ноте.
— А потом позволил увести себя, как ребенка, — с отвращением продолжил Брезач. — Случись это еще неделю назад, я бы остался там и дрался до конца… Вот чего я стыжусь более всего. Знаете, почему я разрешил Максу увести меня?
— Почему?
— Потому что, стоя там, даже тогда, когда этот негодяй наносил мне удары, я думал: «Если я затею серьезную драку, меня арестуют и, возможно, выгонят из Италии. Я не смогу доснять картину Делани, сделать свою…»
Ознакомительная версия.
