Игорь Чубаров. Патриарх “новых циников”. — “АПН”, 2005, 28 октября.
“Другими словами, [Дмитрий] Галковский стал для новой русской культуры своеобразным Лютером, поставившим под сомнение ритуалы рукоположения в „интеллектуалы” , но при этом не сам интеллектуализм”.
Глеб Шульпяков. Антитерра. — “Взгляд”, 2005, 31 октября <http://www.vz.ru>.
“Вечером 19 сентября у подъезда своего дома был смертельно ранен знаменитый московский пластический хирург, талантливый прозаик, главный редактор литературно-художественного журнала „Новая Юность” и научный редактор журнала „KOSMETIK International” Евгений Лапутин. Смерть его была обставлена чудовищно театральным образом. Убийцы подъехали на роликах и нанесли ножевые ранения, которые оказались „несовместимыми с жизнью”, хотя его коллеги из института Склифосовского пытались спасти его в течение шести часов. Он умер на рассвете 20 сентября. Евгению Лапутину было 47 лет. Он погиб на взлете литературной и врачебной карьеры. 29 октября исполнилось сорок дней со дня его гибели. Евгений Лапутин делал в современной литературе невозможное. Он продолжал набоковскую линию, причем в позднем, призрачном — времен „Прозрачных вещей” — ее изводе. Своими романами он расширял территории той самой Антитерры, начало которой положил Набоков в „Аде”. <…> Насколько я мог заметить, Лапутин довольно презрительно относился к „литературному сообществу”, справедливо полагая, что в „сообщество” собираются малоталантливые авторы, поскольку так, толпой, легче травить — и обороняться. На гибель писателя „литературное сообщество” ответило трусливым молчанием”.
Михаил Щепенко. Гуманизм и христианство. — “Москва”, 2005, № 10.
“Столь же нелеп, как обозначение эпохи Возрождения словом „Возрождение”, термин „Просвещение” по отношению к эпохе Просвещения”.
“Когда я говорю, что гуманизм является антихристианством, многим это кажется непривычным и странным, так как светская культура, в которой мы выросли и существуем, гуманистична по своей природе. Возможно ли и нужно ли освобождаться (прежде всего в сердце своем) от гуманизма? Нужно. Но возможно ли? Не знаю”.
Автор — художественный руководитель Московского театра русской драмы “Камерная сцена”, академик РАЕН, заслуженный деятель искусств России.
См. также: Андрей Серегин, “Предисловие к будущему. Заметки на полях двадцатого века” — “Новый мир”, 2000, № 6.
Составитель Андрей Василевский.
“Вопросы истории”, альманах “Встречи”, “Зарубежные записки”,
“Звезда”, “Знамя”, “Континент”, “Наше наследие”,
“Фома”, “Футурум АРТ”
Андрей Битов. File на грани фола. Полуписьменное сочинение. Записала Юлия Качалкина. — “Октябрь”, 2005, № 10 <http://magazines.russ.ru/October>.
Из последней главки в этом файле. Тут А. Б. пишет о сакральности дат в пушкинской биографии и о Новой Пушкинской премии, под которую было трудно подобрать дату: “…Получилось так, что отменили государственную Пушкинскую премию и немецкую Пушкинскую премию, которую еще раньше основоположил меценат Альфред Тёпфер. Эти премии завершили свой круг. И вот теперь хороший человек — Александр Жуков, геофизик, составивший себе состояние в новых условиях, любящий поэзию и решивший такую премию учредить (а еще он уже полтора года помогает проекту „Звучащая поэзия”, добавлю я от себя. — П. К. ). Сразу же возник спор о датах <…>. В конце концов решили, что в этот раз Новая Пушкинская премия будет вручена 31 октября (день окончания „Медного всадника”). И это решение — окончательное”.
И — дали, напомню, эту премию минувшей осенью — Сергею Бочарову, который, как пишет Битов, “замечательно совмещает в себе проникновенность читателя, точность ученого и достоинства литературного слога”.
Илья Бруштейн. Город Серо. — “Октябрь”, 2005, № 9.
Мышкин: любовно-исчерпывающий портрет города.
Владимир Гаврилов. Три встречи с близкими Блока. — “Наше наследие”, № 74 (2005).
Записки невропатолога старой школы (“т. е. доктора, лечившего не болезнь, а больного”, как сказано во вступлении), человека, влюбленного в поэзию, о котором мало что известно кроме того, что его волновало все непознанное, что он умер в подмосковной электричке в начале 80-х, успев передать в редакцию “НН” свой студенческий очерк-мемуар.
Встречаясь в начале 30-х с женой Блока, его теткой и близким другом, В. Г. желал написать психологическую биографию (патографию) поэта, руководствуясь соображениями своего учителя — свердловского врача-психиатра Г. В. Сегалина. Последний утверждал, что “все одаренные, талантливые — тем более гениальные — люди несут отклонения в своей психике, болезненность ее, патологию. Патология эта — неуклонный спутник одаренности, может быть — источник, начало творчества”.
И никаких сенсаций. У Гаврилова ничего не вышло, очевидно, потому, что, как справедливо сказано во вступлении, он отнесся к Блоку “как к существу высшего порядка”, он проигнорировал “то „черное”, что было в Блоке и его родных, но что, конечно, не определяло их жизнь, — сложную, разноплановую жизнь русской дворянской просвещенной интеллигенции”.
Привожу фрагмент главы “Мария Андреевна” (Бекетова, известная переводчица, первый биограф поэта): “Чем больше говорили с Марией Андреевной, тем яснее становилось, что не о патологии в душе поэта и гения Александра Блока надо мне рассуждать с вершин моей ребяческой неврологии, — а с вершин пронзающего поклонения видеть высокого поэта и человека — поэта озаренного, поэта Божией милостью <…> человека неподкупной чести, человека будущего. Так оно и уложилось в продолжении наших встреч. Я не распространялся перед Марией Андреевной о Сегалине. Даже если были необычности в душевном складе Блока — все равно они отступили бы, растаяли, умолкли перед великолепным обликом милого сына России, сияющим столпом, дивным стражем заступившего над ее просторами, наполнявшего лучами своей музыки ее людей, склонявшего эти лучи к ногам необычайных женщин, которых родина приводила к поэту”.
Какая чистота, не правда ли? Нет, не зря во вступлении к мемуару вспомнили реплику Гумилева о поджаривании соловьев (образное сравнение с возможной отправкой Блока на фронт).
Владимир Губайловский. Арифметика и/или молитва. К вопросу об отношениях с бесконечностью. — “Фома”, 2005, № 8 (31).
Этот текст является составной частью темы номера — “Религия и наука: война миров”.
“…Например, чем можно, а чем нельзя заниматься науке? Традиционно считается, что наука не должна заниматься уникальными, невоспроизводимыми явлениями (которые верующие люди воспринимают как чудеса). Да, это вполне соответствует научной методологии — пока остается общим принципом. Но когда начинается конкретика… Надо же еще понять, какие именно процессы являются невоспроизводимыми. Большой Взрыв — тоже невоспроизводимый процесс, но это же не мешает астрофизикам его изучать. Я ничего не знаю о мироточении и верю, что этот процесс принципиально невоспроизводим. Но класс процессов, к которым применимы научные методы, постоянно расширяется. Процессы, которые казались принципиально неповторимыми, становятся вполне доступными исследованию — это связано в первую очередь с развитием теории информации и генетики. А с появлением компьютерных моделей этот класс процессов расширяется стремительно. Почему нет необходимости взрывать реальные ядерные заряды? Потому что взрыв можно смоделировать с любой степенью точности.
Другой пример области, в которой возможны и конфликты, и взаимообогащающее сотрудничество, — это сфера человеческого сознания…”
Я согласен с В. Г., когда он пишет о том, что наука может быть полезна православию только в том случае, “если она будет свободно искать истину, искать теми средствами, которые ей одной (курсив мой. — П. К. ) доступны”, что это может обогатить и религиозный взгляд на мир в том числе”.
Но я стал вдруг представлять, как истину свободно ищет своими научными средствами верующий “среднестатистический” ученый... Младший научный сотрудник. А ведь такие изредка, но встречаются. Не содержа в себе гения Галилея, для которого выведенная им актуальная бесконечность — “непременный божественный атрибут” (потому, пишет В. Губайловский, она только и вывелась), наш ученый в университетской лаборатории встает, предположим, “в очередь” на прибор . А получив его, вершит, значит, свой монотонный ядерно-магнитный резонанс, сразу после привычного чтения про себя “Отче наш” или “Царю Небесный”. Он не то чтобы в этот момент “принимает и познает Бога”, а с каких-то пор привычно вверяет себя Ему; и крутит, крутит свою центрифугу со стекляшками, содержащими кровяные клетки, допустим, подопытных крыс.
