Размышляя над характером своего героя, я пришел к выводу, что, конечно же, он не вывернулся варежкой наизнанку, не бывает так с человеком, но многие его качества приобрели другое направление. С юности Ратомский был склонен к дерзким, на грани авантюризма решениям. Не исчезла в нем эта черта и в зрелости, но служит другому. Однажды он в качестве бригадира вез лошадей на состязание в Брюссель. Большое лошадиное начальство вылетело самолетом, а наездники, конюхи, кузнецы ехали вместе с конями автофургоном. На бельгийской границе спросили лошадиные паспорта. Но документы были у начальства, и старый таможенник, тыкая пальцем в затрепанный свод законов, категорически отказался пропустить фургон. Что сделал бы на месте Ратомского дисциплинированный, исполнительный, чуждый полета мысли гражданин? Повиновался властям, что ж еще?..
Ратомский посмотрел на красноватый, губчатый нос таможенника, на слезящиеся ярко-голубые глазки, втянул мятный запах перно и, схватив старика за плечи, потащил в бар. Там он заказал две кружки пива и бутылку рома. Ром он влил в пиво и сказал обалдевшему таможеннику: «Рюс-коктейль. Ваше здоровье. Зей ге-зунд!» Таможенник отпил глоток и улыбнулся: «Тре бьен!» — «Но! Никст! Опрокидонт!» — по-французски сказал Ратомский и духом хватил кружку. Таможеннику не хотелось осрамиться перед чужеземцем, он последовал примеру Ратомского, и голубые глазки полезли на лоб. Не давая ему опомниться, Ратомский повторил заказ. Через полчаса автофургон с лошадьми благополучно пересек границу, а вдугаря пьяный бригадир спал, привалившись к теплому боку лошади. Но в положенный час он проснулся и выиграл в Бельгии все главные призы. Уверен, что Ратомский понравился бы Лескову!.. На войну Ратомский пошел лейтенантом ветслужбы. Служил у прославленного героя московской обороны генерала Белова, стал гвардейцем за освобождение Калуги, под Азаровом был ранен осколком мины и попал в госпиталь. А по выздоровлении его отправили не в родной сабельный эскадрон, а на Московский ипподром, открытый по решению Совета Министров. В разгар войны, когда гитлеровцы еще были полны наступательного духа, людей отзывали из армии и ставили на бронь, чтобы вновь звучал стартовый колокол. Вот какая серьезная штука — бега!
Ратомский получил тренотделение № 1. И, позванивая боевыми медалями, вновь окунулся в привычную жизнь конюшен, состязаний и в день открытия, 3 сентября 1943 года, выиграл на Гаити приз восстановления ипподрома.
После войны начался самый лучший период его жизни. Он стал мастером-наездником. Выиграл на Ветряке дерби. Затем повторил свой успех на Вышке. На полуслепом жеребце Буревестнике выиграл восемь важных призов, а еще два приза взял на ослепшем вконец коне. Буревестник, самолюбивый, гордый жеребец, обожал бег, верил своему наезднику и побеждал во тьме, как побеждал в гоне слепой от рождения пес Артур.
Замечательные победы одерживал Ратомский в Англии, Швеции, Бельгии, Франции; в Соединенных Штатах, при участии всех американских чемпионов, Ратомский взял третий приз на Вилле. Это была настоящая сенсация: там не принимали в расчет ни русских лошадей, ни русских наездников. Портретами Виллы и Ратомского запестрели американские газеты. С русским наездником была устроена пресс-конференция, как со знаменитым артистом, писателем или государственным деятелем. Он находчиво отвечал на профессиональные вопросы, не затруднился назвать любимую марку автомобиля, но споткнулся на классе своей спортивной яхты. «У меня водобоязнь», — вышел из положения Ратомский.
Но более дорога Ратомскому его победа в Бельгии, на Брюссельском ипподроме. Там были собраны знаменитейшие рысаки Европы и самые прославленные наездники. Присутствовали министры, генералы, кинозвезды, весь свет. Наши не числились в фаворитах, куда там!.. Решающий заезд на 3500 метров начался нелепо: у русского расковалась лошадь. По правилам старт задерживается и лошадь отводят в кузню. Здесь Ратомский вместе со своим другом кузнецом Астаховым долго и сокрушенно рассматривал отлично подкованную ногу Вышки, затем вернулся на дорожку. Но неприятности его не кончились, он сделал два фальстарта и заслужил свист трибун. А потом начался заезд, и русский неудачник вступил в спор с французским фаворитом. Ратомский догадался, что этот любимец публики применяет допинг, и нарочно развел канитель, чтобы допинг выдохся. Его расчет увенчался полным успехом. На финише он «придушил» француза и побил рекорд ипподрома. На радостях Ратомский сорвал с головы картуз и стал размахивать в воздухе. Он показал этой лощеной публике, чего стоят русские лошади и русская школа рысистой охоты. Он привел к победе не только славную свою лошадку, но и милую свою землю, ситцевое русское небо, деревья, луга, поля, речки — все, чем полно святое слово Родина…
— Что ж, смысл жизни наездника только в победах? — раздумчиво произнес Ратомский в завершение нашей растянувшейся на несколько дней беседы. — В известном смысле — да. Мы должны, мы обязаны побеждать — сегодня, завтра, пока мы держим вожжи. Но вот я не побеждаю сейчас и не знаю, буду ли побеждать в ближайшем будущем. Что же, значит, я зря копчу небо? Нет, все равно каждый день открывает что-то новое, ведь наша работа тоже своего рода творчество. Да и молодежи я нужен… Мне шестьдесят три, а утром я иду на ипподром с тем же чувством счастья, что и в семнадцать лет, когда взял свой первый приз… А побеждать я еще буду. Буду. И не только в своих учениках. Хорошее это дело, правильное и необходимое, — передавать накопленный опыт, знания, остерегать от ошибок. Но пока ты еще не сдался старости, умей и сам побеждать, не перекладывай все на плечи молодых…
— А чего бы вы желали себе в жизни? — спросил я.
— Пусть так оно и будет до конца… А вот после жизни… Знаете, есть такое поверье, будто умерший человек возрождается в каком-либо животном. Мне бы ужасно хотелось стать лошадью в руках хорошего наездника, испытать, как все это происходит с точки зрения коня…
Ни одна европейская столица не горела столь часто и сокрушительно, как Москва. Тут нечему удивляться: европейские столицы строились из камня, Москва — из дерева. И, сгорев дотла, снова отстраивалась из окружающего ее могучего леса. Москва очень медленно «одевалась камнем», и не только потому, что дерево было куда дешевле, — даже великокняжеские, а позднее царские указы не могли заставить москвичей перебраться в каменные, душные мешки. Москвичи любили свои деревянные, славно пахнущие, свежие, «дышащие», зимой теплые, а летом прохладные дома и считали их — вполне справедливо — более здоровыми для жизни, нежели палаты каменные.
Строили в старой Москве без плана и расчета, как Бог на душу положит, и если загорелся один дом, или церковь, или сараюшко, то выгорало полгорода: пожар перекидывался с крыши на крышу, с городьбы на городьбу, пожирая все на своем пути. И не было иной борьбы с жадным пламенем, кроме молитвы. Но не достигала небес людская мольба, и, оплакав пропавшее добро, москвичи бодро и споро принимались отстраиваться вновь. Терпения и упорства им было не занимать.
История Москвы — это история ее пожаров. Огонь не только уничтожал город, но и создавал — мучительно и медленно — его новый облик, он по праву может считаться одним из зодчих Москвы, ибо после каждого великого пожара город отстраивался в большем порядке и подчинении плану, нежели прежде, и неуклонно росло количество каменных зданий. Вначале камень был по достатку лишь боярской знати, церковным архиереям да иноземцам, коими кишела Москва, затем и купцы возжаждали каменных хором, за ними потянулись служилое дворянство, приказные… И все же даже в конце блестящего XVIII века Москва оставалась по преимуществу деревянной. «Двумя унылыми рядами ютились деревянные домишки, и внезапно среди них широко раскидывался дворец самой изысканной архитектуры», — сообщает московская летопись.
С пожарами в старой Руси и не пытались бороться. Божья кара — нешто осилить ее слабому человеку? Единственная забота — самим уцелеть, забрать из домов что поценнее да скотину вывесть со двора. Пожарная охрана появилась лишь в 1803 году, сперва в Петербурге, потом в Москве. Но конечно, она бездействовала, когда с вступлением наполеоновских войск запылала со всех концов Первопрестольная.
Этот пожар навсегда опалил народную память. О нем сложено не счесть сказаний, стихов и песен. Молва обвиняла в поджоге неприятелей, Наполеон — военного губернатора графа Ростопчина. Отчего же все-таки загорелся пожар московский, ускоривший уход Наполеона? Наверное, прав Л. Н. Толстой:
«Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей — не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а во всяком случае хлопотливо и опасно), то поджог нельзя принять за причину, так как без них было бы то же самое… Москва сожжена жителями, это правда: но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не поднесли хлеб-соль французам, а выехали из нее».
