Так оно и шло. Дурное и мошенническое соседствовало с трогательным и благородным, жульнические проделки — с большими победами соединенных воль человека и коня, личное, эгоистическое — с серьезной заботой о будущем советского коневодства, и густой этот замес все сильнее и сильнее захватывал очарованную душу юного Виктора Ратомского. Он кончил семилетку, поступил на рабфак, но все свободное время проводил на ипподроме. Он стал помощником отца, научился ездить и однажды услышал от скупого на похвалы родителя, что у него «умные руки».
Вот так и создаются профессиональные династии. Виктор Ратомский с раннего детства жил в атмосфере, густо напоенной лошадью. Почти все разговоры домашних и захожих людей крутились вокруг лошадей, тренинга, бегов, ставок, призов, ипподромных козней, неслыханных удач и таких же поражений. Наездники казались ему сказочными героями, даже их слабости очаровывали, ибо то не были трусливые, мелкие пороки обывателей, а живописные, смелые прегрешения крупных личностей. Конечно, и среди наездников далеко не все были так значительны и ярки, как братья Кейтон, Ситников, Беляев, Пасечный, Семичев, но мелкое забывалось, в сознании сохранялось только большое, живописное, звонкое. И с молодых ногтей Виктору было ясно, что лучшей доли, чем доля наездника, не сыскать. Влюбленность в отца усугубляла тягу к рысистой охоте. Мальчик подмечал и смешные черты своеобразного и сильного характера отца, но даже эти слабости очаровывали. Человек образованный и начитанный, отец был суеверен, как деревенская старуха. Мать подговаривала соседок попасться мужу на глаза с полными ведрами в дни ответственных выступлений и ненароком плеснуть ему на сапоги. Отец всегда заставлял Ситникова, главного соперника, застегнуть на нем ленту, это тоже считалось доброй приметой. Когда он в первый раз взял сына на бега, им встретился поп, затем дорогу перебежал заяц, и поездка не состоялась.
Беговую науку, правила жизненного поведения Ратомский получил из рук отца. Он унаследовал много хорошего, доброго, но и кое-чего такого, с чем потом сам боролся. Он был наездником старой школы, он формировался в условиях жестокой конкуренции, где обман считался в порядке вещей, притворство, хитрость — добродетелями и презирали только простаков.
Виктор Ратомский тяжело переживал смерть отца в 1929 году. Но будь отец жив, он не решился бы бросить ветеринарный институт, когда ему неожиданно предложили возглавить тренотделение. Это было крайне лестно для молодого человека, не достигшего и двадцати лет.
Среди посредственных лошадей отделения резко выделялся жеребец Интерес, принадлежавший совхозу «Спартак» ведомства ОГПУ. Его использовали как производителя, и вернулся он на ипподром в плохой спортивной форме. Ослабли мышцы, нужные для бега, он набрал пятьдесят килограммов лишнего веса. Но все равно жеребец был редких способностей, и Ратомский принялся его тренировать. Вскоре подошел розыгрыш приза СССР, и хозяева решили выставить жеребца. Это было преждевременно, но уж очень разгорелся у них аппетит на почетный приз. Ратомский со всех ног поспешил в управление и, к своему крайнему удивлению, обнаружил там старого наездника Константина Кузнецова, известного своей свирепостью. До революции он ездил на лошадях богача Елисеева, владельца знаменитых магазинов.
— Вот товарищ Кузнецов просит передать ему Интереса. Ручается, что выиграет приз СССР.
Это было ни с чем не сообразно, но недаром Ратомский прошел выучку в доме своего отца, он не стал ни охать, ни возмущаться, мысль сразу устремилась к цели — устранить Кузнецова. Вот как рассказывает об этом сам Ратомский:
— Глянул я на Кузнецова: лицо невозмутимое и жесткое, как кулак, желтые рысьи глаза, рысьи — кустиками — брови. Серьезный мужчина! Я даже взмок с головы до пят. И тут меня будто приподняло и понесло: «С какой стати менять наездника? Я вам играючи этот приз привезу. Хотите, расписку дам?» Хватаю со стола лист бумаги и пишу расписку, что ручаюсь за выигрыш приза СССР.
Есть люди, которые свято верят бумажкам, слова для них — звук пустой, а бумажка все. Угадал я точно. Он поглядел почти с уважением на мою цидульку и спрятал в карман. «Ну что ж, все ясно, поедет Ратомский». — «Спасибо, гражданин начальник!» — рявкнул я, словно заключенный.
Впрочем, по молодости лет, я не сомневался, что именно такая участь ждет меня в случае проигрыша. Тем более рысьи глаза Кузнецова изливали столько желтой злобы, что я понял: пощады не жди. Был он из рогожско-симоновских старообрядцев, а эти шутить не любят.
На Башиловке, что у «Яра», жил старый ветеринарный врач Цветков — знаменитость в наших кругах. Он дружил с отцом и на меня перенес свое расположение. Я — к нему: «Выручайте, Алексей Андреич, или грудь в крестах, или голова в кустах»… — «Ну, что там у тебя?» Рассказываю об Интересе как на духу: идет мелко, чувствителен к твердому грунту, перевес большой. «Все ясно! Помассируй ему плечи веротрином, прибей подковы на прикладочку из греческой губки. На передние ноги поставь подковы потяжелее, чтобы они его вперед тянули. А еще дай ему вот этот кусочек сахара, побалуй лошадку, и забирай приз». Я, конечно, сразу понял, что в сахаре допинг, но юное чело мое не зарделось от смущения. Это сейчас допинг под запретом, да и то у нас, а за рубежом им вовсю пользуются. В общем, врать не буду: никаких моральных мук я не испытывал, одно было важно — победить и сохранить жеребца за собой.
Я сделал все, как научил Цветков, по опыта у меня не хватало, а соперники были такие зубры, что не приведи Господь! Со старта я вырвался в духе Сорокина, трибуны только ахнули, а до финиша едва доплелся, да и то на хлысте. Лошадь аж шатало от напряжения. Кузнецов на Хорь-Калиныче, занявшем второе место, не достал меня самую малость. Специалисты крыли меня за этот заезд на чем свет стоит, а хозяева довольны остались — приз-то я им привез!
После этого я на Интересе еще двенадцать призов выиграл, и без всякого допинга. Ну а к хлысту, случалось, прибегал, но всегда с таким чувством, будто хлыстом этим собственные бока охаживаю. После Бондаревский воспитал у меня отвращение к хлысту и вообще силовой манере езды. Он говорил: «Клади лошади в рот хоть бритву, а правь на шелковые нитки».
Не следует думать, что после истории с Интересом я сразу все понял и стал законченным мастером и образцовым джентльменом. Нет, раз уж на откровенность пошло, расскажу и другой случай, облегчу совесть.
Одно время очень не везло мне с тренером-наездником Колодным, добрейшим человеком и отличным специалистом. Когда бы мы ни встречались, он меня на финише непременно обыгрывал. И лошади у меня случались лучше, но хоть на полноздри, а все равно уступаю. И чувствую я, что нервишки сильно зашалили. Ну, думаю, надо обязательно у него выиграть, прогнать наваждение. Сломал я себе хлыстик подлиннее — наши беговые хлыстики на тополях растут — и сунул полхлыста в рукав. И как стал меня Колодный на финише обходить, вытряхнул я хлыстик и стегнул его лошадь по передним ногам. Колодный был близорук, но в дождливую погоду ездил без очков, чтобы стекла грязью не закидало. Он ничего не заметил, и, к сожалению, лошадь его тоже ничего не заметила. Тогда я другой раз ее вытянул. Ну и заскакала — классический сбой, проскачка на финише. Я победил. После Колодный подошел ко мне и пожаловался: «Что за напасть такая, отлично шел, и вдруг, ни с того ни с сего, — сбой». И так это добродушно, доверчиво, что я чуть не сгорел со стыда.
К чему я об этом рассказываю? А для правды. Много во мне плохого было и трудно, по капле, выдавливалось…
Размышляя над характером своего героя, я пришел к выводу, что, конечно же, он не вывернулся варежкой наизнанку, не бывает так с человеком, но многие его качества приобрели другое направление. С юности Ратомский был склонен к дерзким, на грани авантюризма решениям. Не исчезла в нем эта черта и в зрелости, но служит другому. Однажды он в качестве бригадира вез лошадей на состязание в Брюссель. Большое лошадиное начальство вылетело самолетом, а наездники, конюхи, кузнецы ехали вместе с конями автофургоном. На бельгийской границе спросили лошадиные паспорта. Но документы были у начальства, и старый таможенник, тыкая пальцем в затрепанный свод законов, категорически отказался пропустить фургон. Что сделал бы на месте Ратомского дисциплинированный, исполнительный, чуждый полета мысли гражданин? Повиновался властям, что ж еще?..
Ратомский посмотрел на красноватый, губчатый нос таможенника, на слезящиеся ярко-голубые глазки, втянул мятный запах перно и, схватив старика за плечи, потащил в бар. Там он заказал две кружки пива и бутылку рома. Ром он влил в пиво и сказал обалдевшему таможеннику: «Рюс-коктейль. Ваше здоровье. Зей ге-зунд!» Таможенник отпил глоток и улыбнулся: «Тре бьен!» — «Но! Никст! Опрокидонт!» — по-французски сказал Ратомский и духом хватил кружку. Таможеннику не хотелось осрамиться перед чужеземцем, он последовал примеру Ратомского, и голубые глазки полезли на лоб. Не давая ему опомниться, Ратомский повторил заказ. Через полчаса автофургон с лошадьми благополучно пересек границу, а вдугаря пьяный бригадир спал, привалившись к теплому боку лошади. Но в положенный час он проснулся и выиграл в Бельгии все главные призы. Уверен, что Ратомский понравился бы Лескову!.. На войну Ратомский пошел лейтенантом ветслужбы. Служил у прославленного героя московской обороны генерала Белова, стал гвардейцем за освобождение Калуги, под Азаровом был ранен осколком мины и попал в госпиталь. А по выздоровлении его отправили не в родной сабельный эскадрон, а на Московский ипподром, открытый по решению Совета Министров. В разгар войны, когда гитлеровцы еще были полны наступательного духа, людей отзывали из армии и ставили на бронь, чтобы вновь звучал стартовый колокол. Вот какая серьезная штука — бега!
