Гордон швырнул в воду огрызок яблока, и тотчас же какой-то храбрый воробей стремительно подлетел, чтобы успеть поклевать его, прежде чем он потонет.
— Эта пичуга с голоду не умрет! — рассмеялся Гордон. — Смотри-ка, он ждет, не бросим ли мы еще. Вот обжора! Давай угостим его целым яблоком. — Гордон потянулся к кульку, который держала Тесс.
— Еще чего выдумал! — Тесс поспешно отвела руку с кульком. — Два шиллинга фунт. Это выходит шесть пенсов одно яблоко.
— Ладно, куплю тебе еще фунт этого добра. У меня есть деньги. Я еще не все истратил.
Как только разговор коснулся денег, забава кончилась.
— Сколько у тебя осталось?
— Четыре фунта и еще сколько-то шиллингов.
— А что потом? — спросила она, явно обеспокоенная его дальнейшей судьбой.
— Не знаю, — ответил он хладнокровно. — Может быть, научусь жить без денег. Или поступлю на службу куда-нибудь в банк. Или пущу себе пулю в лоб.
— Больше ты ничего не можешь придумать? — спросила она, но в тоне ее звучала не ирония, а тревожная догадка, что долги, служба и самоубийство составляют для него одинаково гибельную перспективу.
— У Везуби есть такая бредовая идея — чтобы я написал книгу о себе. Нечто вроде руководства для людей действия. Обещает хорошо заплатить. Ха! Рассказывая о своей жизни, я бы неминуемо стал обманывать самого себя. А если б у меня и получилось что-нибудь путное, я вынужден был бы сжечь это, как Лоуренс или как Гоголь — в ночном приступе безумия. Моя жизнь не годится в учебные пособия. И поучительных выводов из нее не сделаешь. Это просто история единоличной неудачи, единоличного поражения. Такое признание, Тесс, доказывает, что я ближе к твоей однобокой философии, чем ты думаешь. Но только твой русский единомышленник тут совершенно ни при чем. От него я в этом смысле ничего не почерпнул и ничему не научился.
Она слушала молча, не прерывала его, боясь сбить, и не торопила, потому что от этого уже ничего бы не изменилось.
— Сам по себе он человек незначительный, — продолжал Гордон, ероша свою рассыпающуюся шевелюру жестом озадаченного юнца. — Понимаешь, Тесс, если у американца было слишком много самоуверенности, то у этого русского ее оказалось слишком мало. Он чересчур элементарен, никакой загадочной души я в нем не почувствовал. Человек, который совершенно лишен эгоизма! Он вызвал во мне чувство неприязни. Низенький, коренастый толстяк, сын слесаря. Мне захотелось взять его за ворот и встряхнуть. Спорить с ним? Ни к чему! Он мне сказал все, что мне следовало знать. Старушка Англия задыхается в цепких объятиях дядюшки Сэма. Он сам смеялся от души, очень довольный своей шуткой. Тогда я сказал ему: «Вот если дядюшка Сэм расколошматит вас вдребезги, тогда вы уже не будете смеяться!» Вероятно, его это задело, Тесс, потому что он тут же ответил с убийственной серьезностью, что если кое-какие страны, может быть, и уцелеют в случае новой войны, то уж Англия наверняка будет стерта с лица земли — своими же союзниками. А когда я спросил, что он может предложить в качестве альтернативы войне, он заговорил о сборе подписей под воззванием против атомной бомбы, в этот самый день полученным из Стокгольма. Я засмеялся и спросил, известны ли ему в истории случаи, когда бы воззваниями удалось предотвратить войну. Он согласился, что до сих пор таких случаев не было. Однако историю двигают не прецеденты, а самостоятельно развивающиеся события. Гигантские скачкообразные сдвиги. И, по его уверениям, как раз сейчас мы находимся в периоде такого сдвига. Восставшие народы Азии, и так далее, и тому подобное. «Ну, а свобода? — спросил я. — А личность? Мое индивидуальное, неповторимое „Я“?» На это есть у него ответ? Он сказал, что есть. Что свободный расцвет личности возможен лишь там, где покончено с эксплуатацией, с нищетой, с невежеством и со всем прочим в этом роде. А что на смену этим старым оковам могут прийти новые, он отказался признать. Это очень своеобразный экземпляр, Тесс; он сшит не так, как был скроен, человеческая сущность отлита в нем в какую-то новую, безличную форму, твердую и крепкую, и это либо очень хорошо, либо очень плохо — я пока так и не решил. Но умен! Такие люди годятся, чтобы пробивать лед на Северном полюсе. Бесстрашный, неумолимый, социализированный человек. Я уверен, Тесс, что если будет война, то, вопреки всякой логике и всяким вероятиям, победа останется за ним. И этим он мне страшен. А в остальном могу сказать, что я из этой встречи ничего не вынес.
Он замолчал.
Но Тесс на этот раз не сдержалась: — Уж кто-кто, а ты бы, кажется, должен был предпочесть бесстрашного, неумолимого, социализированного человека благодушному, чистенькому денежному мешку.
Он только засмеялся в ответ. — Мне ни с тем, ни с другим не по пути, Тесс.
— Ты сказал, что уже пришел к чему-то. — Это была новая попытка с ее стороны, но предпринятая как-то неохотно.
— Я и не отказываюсь от своих слов.
Он вытянул ноги и щелкнул каблуками, потом взглянул на свои руки, на небо, на засохшие изгороди, на далекую церковку, будто наклонившуюся над ручьем. Потом задумчиво подергал себя за ухо, словно измеряя мысленно расстояние — длину прыжка, который предстояло совершить.
Какой-то старик с терновым посохом устало прислонился к перилам моста и, вытерев тряпкой цвета хаки морщинистое иссера-бледное лицо, поклонился сидящим. — Не знаете ли, сэр, куда ведет эта дорога? — спросил он.
Гордон взял в руки его толстый посох. — Неважно, куда ведет дорога; вы скажите, куда вам нужно.
— Никуда. Мне лишь бы идти, — сказал старик.
— А, так вы паломник? — Гордон соскочил с перил.
— Нет, что вы, сэр! Я просто скитаюсь по дорогам, потому что, если остановлюсь где-нибудь надолго, меня засадят в работный дом, и тогда мне конец. Там ведь забирают продуктовые карточки. Мне восемьдесят два года, но я еще держусь, сэр.
— Пойдемте, мы вас проводим немного, — сказал Гордон, взяв Тесс под руку. — Следующее селение — Кланфилд. А там уже пойдут зеленые холмы, а за холмами — море. Таласса![19] Таласса!
— Ну что ж, это мне подходит. — Старик прихрамывал, на одном башмаке у него был оторван каблук.
— Это хорошо, что вы не паломник, — сказал ему Гордон на прощанье, когда они дошли до перекрестка. — Если бы вы читали святого Христофора, Чосера, Ламартина, Горького, вы бы знали цену этому делу. Паломники никогда не доходят, куда нужно.
— А мне никуда не нужно. Я старый солдат, сэр.
— Тем хуже для вас.
— Но солдатская служба научила меня шагать без конца.
— Без конца и без цели! — возразил Гордон. — Уж лучше умереть сразу.
Старик засмеялся и помахал им своим посохом (они уже свернули с проселка, и последние слова Гордон кричал, оглядываясь на ходу). — Рано или поздно я так и сделаю.
До них донеслись глухие синкопы его удаляющихся шагов.
— Ищет смерти старик, — сказал Гордон усмехаясь.
— Неправда. Цепляется за жизнь, — возразила Тесс. Ей стало грустно от этой встречи.
— Ха! Ты просто расчувствовалась, Тесс. И потом, смерть кажется тебе всегда нежеланной. А между тем это совсем не плохой выход, когда человек стар или отчаялся во всем. Или потерпел поражение, как я. — Можно было подумать, что он напрашивается на жалость. — Я даже завидую этому старому бродяге. Он нищий и потому надеется что-то обрести в конце своего странствия. Ему нечего выигрывать и нечего терять.
— А тебе?
— Мне? Ах, не будем сейчас говорить обо мне, Тесс. Скажи лучше, как твое настроение? — Вопрос был задан добродушно, с легкой улыбкой на спокойном, ясном лице. Напряжение, сковывавшее его, исчезло. — Пожалуй, довольно уже с тебя?
Она кивнула, потом со вздохом прижала к себе его локоть, но глаз не подняла. — Да, вполне довольно, — сказала она твердо.
— Что же, ты хочешь уехать отсюда? — спросил он, все еще улыбаясь.
— Не хочу, а должна, — ответила она, стараясь сделать вид, что все очень просто и ничего существенного тут нет. Но существенное тотчас же возникло. — Я должна уехать, пока не поздно. Иначе…
— Значит, покидаешь меня? — настойчиво перебил он.
Она пожала плечами. — Если хочешь, едем вместе. — Было ясно, что она сама не верит в серьезность этого предложения.
— Куда?
— Я думаю съездить во Францию, ненадолго, конечно.
— Во Францию? Ты? За каким чертом?
— Сама не знаю. — Ее обычно спокойные руки теперь судорожно шевелились, точно мяли что-то. — Мне нужно вырваться.
— Вырваться — откуда?
— Да отсюда же! Вот из этого ландшафта. — Переполнявшее ее чувство словно захлестнуло вдруг все кругом — крутые холмы, деревья, готическим сводом сплетавшие в вышине свои голые ветви. — В этом краю все так — или черное, мрачное, твердое, устоявшееся навек, или мягкое, как здесь, теплое, как здесь, зеленеющее, как здесь. Я больше не верю в это. Я ненавижу это!
