Я рывком открыла сотовый телефон и принялась набирать номер; Миранда побагровела.
– Ан-дре-а! – прошипела она, все еще пытаясь оставаться в рамках благопристойности. – Что вы вытворяете? Я сказала вам, что моим дочерям нужно возобновить загранпаспорта. Вы считаете, сейчас подходящее время, чтобы болтать по телефону? Вы, кажется, не вполне отдаете себе отчет, зачем вас взяли в Париж.
Папа снял трубку после третьего гудка; я даже не стала здороваться.
– Пап, я вылетаю первым же рейсом. Я позвоню, когда приземлюсь. Я еду домой.
Я защелкнула телефон прежде, чем папа успел ответить, и взглянула на Миранду. Она явно была обескуражена. Несмотря на головную боль и тошноту, мне захотелось улыбнуться, когда я поняла, что до некоторой степени лишила ее дара речи. К несчастью, она быстро оправилась. Оставалась крохотная возможность, что меня не уволят, если я срочно изображу раскаяние и мольбу, но на это у меня не было сил.
– Ан-дре-а, вы отдаете себе отчет в том, что вы делаете? Вы ведь знаете, что, если вы сейчас вот так уйдете, я буду вынуждена…
– Идите к черту, Миранда, идите вы к черту.
Она задохнулась, возмущенно поднесла ко рту руку, а я чувствовала, что теперь на нас смотрят уже очень многие. Трещотки шушукались и показывали на нас пальцами и сами были шокированы не меньше Миранды – шокированы тем, что какая-то там секретарша осмелилась заявить такое живой легенде модной индустрии.
– Ан-дре-а! – Она вцепилась в мое предплечье, но я вырвалась и ухмыльнулась до ушей. Мне пришло в голову, что окружающие тоже имеют право знать наш маленький секрет.
– Мне очень жаль, Миранда, – объявила я громко, и впервые с той минуты, как я ступила на французскую землю, мой голос не дрожал, – но я не думаю, что смогу быть на завтрашнем банкете. Вы ведь меня понимаете? Не сомневаюсь, что он удастся. Оставляю вам свои наилучшие пожелания. Это все.
И прежде чем она сумела вымолвить хоть слово, я поправила на плече сумочку и, не обращая внимания на пронзившую ступни боль, спокойно направилась к выходу. Я не помню, чтобы когда-нибудь чувствовала себя лучше. Я шла домой.
– Джил, перестань звать свою сестру! – закричала мама (ну зачем же так кричать?!). – Она, наверное, еще спит.
– Энди, ты спишь?! – откуда-то снизу еще громче заорала Джил.
Я разлепила глаза и уставилась на часы. Четверть девятого утра. Господи, о чем эти люди думают?
Я с трудом повернулась на один бок, потом на другой, потом все-таки заставила себя сесть; едва тело приняло вертикальное положение, как подушка превратилась в мощный магнит и потянула мою голову вниз. Вниз – еще немного поспать.
– Доброе утро, – придвинулось ко мне улыбающееся лицо Лили, – в этом доме залеживаться не привыкли.
Когда Джил, Кайл и их малыш приехали на День благодарения, Лили пришлось освободить комнату Джил и переехать на мою старенькую детскую кроватку, которая в обычное время задвигалась под нынешнюю двуспальную.
– Что у тебя вид такой недовольный? Слишком рано разбудили? Это разве рано? – Опершись на локоть, Лили листала газету и пила кофе, причем чашку она после каждого глотка ставила на пол. – Вот я только и делала, что слушала, как надрывается Айзек.
– Разве он плакал?
– Поверить не могу, что ты этого не слышала. Его не могли унять с половины седьмого. Классный малыш, Энди, что и говорить, но с утра такой концерт…
– Девочки! – снова позвала мама. – Неужели все еще спите? Обе? Ну ладно, если вы спите, может, дадите мне какой-нибудь знак, чтобы я знала, сколько делать вафель?
– Дать ей знак? Да что они, Лил, с ума посходили? – И потом в направлении двери: – Мы спим, неужели непонятно? Сейчас заснем еще на пару часиков. Мы не слышим, как кричит Айзек, мы вообще ничего не слышим! – И я снова повалилась на спину.
Лили рассмеялась.
– Да ладно тебе, – сказала она тоном, не совсем для нее обычным, – они просто рады, что ты дома, да и я рада, что я здесь. Еще пара месяцев, и мы привыкнем. Все не так плохо.
– Еще пара месяцев? От той пары, которая прошла, мне хочется застрелиться. – Я стащила через голову ночную рубашку (это была старая рубашка Алекса) и надела футболку.
Возле шкафа валялись скомканные джинсы (я таскала их уже несколько недель); когда я стала их натягивать, то заметила, что вот теперь они мне впору. Мне больше не приходилось в спешке, украдкой хлебать суп или вообще заменять его кофе и сигаретами, и мое тело добрало свои законные пять килограммов, утраченные за время работы в «Подиуме». И это меня вовсе не беспокоило: я верила родителям и Лили, когда они говорили, что у меня нормальный, здоровый вес.
Лили натянула спортивные штаны и повязала бандану на свои всклокоченные кудряшки. Когда она убирала волосы со лба, становились видны зловещие красные отметины, оставленные осколками ветрового стекла, но швы уже сняли, и врачи обещали, что со временем шрамы почти исчезнут.
– Ничего, – сказала она и потянулась к стоявшим у стены костылям, – скоро они все уезжают, так что, может, мы как следует выспимся.
– Она ведь наверняка будет кричать, пока мы не спустимся, – простонала я и поддержала Лили за локоть, помогая ей подняться. Ее правая нога была в гипсе, и на повязке оставила автографы вся моя семья, а Кайл даже накорябал дурацкие записочки от Айзека.
– Что верно, то верно.
В дверном проеме показалась моя сестра с малышом на руках; Айзек пускал слюни и довольно гулил.
– Это кто у нас прише-е-ел? – пропела она, осторожно подбрасывая счастливого мальчугана. – Ну-ка, Айзек, скажи своей любимой тете Энди, чтобы она не была такой злюкой, ведь мы все совсем скоро уедем. Сделай это для мамочки, сладенький мой, ну пожалуйста.
Айзек забавно хекнул – так обычно чихают дети, – а Джил расцвела так, словно он с выражением прочитал парочку шекспировских сонетов.
– Ты видела, Энди? Нет, ты слышала? О мой маленький, золотце мое ненаглядное!
– Доброе утро, – сказала я и чмокнула ее в щеку, – ты же знаешь, я вовсе не хочу, чтобы ты уезжала. И Айзек пускай остается, если научится спать до десяти утра. Черт, если уж на то пошло, пусть и Кайл где-нибудь здесь болтается, только сначала пообещает не открывать рот. Видишь, какие мы добрые?
Лили кое-как удалось спуститься вниз – поздороваться с моими родителями; они уже уходили на работу и прощались с Кайлом.
Я заправила постель, убрала кровать Лили, подушку как следует взбила и спрятала в шкаф. Лили вышла из комы еще до того, как я прилетела, и сначала с ней увиделся Алекс, а потом уже я. Врачи проверяли и перепроверяли, как работают все ее органы, но, если не считать сломанной лодыжки и глубоких порезов на лбу, шее и возле ключиц, она оказалась совершенно здорова. Выглядела она, конечно, не дай Боже – да и что бы вы хотели от человека, пережившего лобовое столкновение, – но передвигалась вполне уверенно и настроение у нее было на удивление бодрое.
Это мой папа предложил нам на ноябрь – декабрь передать нью-йоркскую квартиру в субаренду, а самим переехать к ним. Идея не слишком меня вдохновила, но, оставшись без работы, я мало что могла ей противопоставить. К тому же Лили была не прочь убраться на некоторое время из города – подальше от пересудов, которые поползли после случившегося с ней несчастья. Мы поместили в Интернете объявление, что «на праздники» сдается прекрасная квартира на Манхэттене, и, к нашему несказанному удивлению, пожилые супруги из Швеции, у которых все дети жили в Нью-Йорке, согласились уплатить запрошенную цену – на шестьсот долларов в месяц больше, чем отдавали мы сами. Трехсот баксов в месяц и мне, и Лили хватало с лихвой, тем более что ни на еду, ни на хозяйственные расходы нам благодаря моим родителям тратиться не приходилось; снабдили они нас и старенькой «тойотой». Шведы должны были уехать восьмого января – самое время, чтобы Лили попробовала заново начать семестр, а мне… что ж, мне пора было найти новую работу.
Официально уволила меня Эмили. Не то чтобы я хоть чуточку сомневалась, каков будет мой социальный статус, раз я позволила себе такой хулиганский выпад, но я думала, что Миранде хватит ярости, чтобы сделать это собственноручно. На все про все ушло три-четыре минуты, увольнение походило на ампутацию: быстро, безжалостно и эффективно – в лучших традициях «Подиума».
Я только что поймала такси и с любопытством разглядывала ботинок, снятый с пульсирующей левой ноги, когда зазвонил телефон. Сердце у меня так и подпрыгнуло, но я тут же вспомнила, что уже дала Миранде понять, что не желаю быть на нее похожей, и рассудила, что это не может быть она. Было не так уж трудно представить, что произошло за эти четыре минуты (первая минута: Миранда оправилась от удивления и продемонстрировала окружающим трещоткам свое самообладание; вторая: она нашарила мобильник и позвонила Эмили; третья: детально расписала мою возмутительную наглость; и, наконец, четвертая: Эмили уверила Миранду, что все пройдет в наилучшем виде). Да уж, хотя мой мобильник теоретически не мог осуществлять международную связь, не было никакого сомнения в том, кто это звонит.
