Мне захотелось подойти к ней, обнять и зарыться лицом в пахнущие свежестью и дождем волосы. Глядя на ее профиль, я подумал, что, куда бы я ни уехал, хоть на край света, эта девушка повсюду в мыслях будет со мной. Где бы я ни был и ни жил, я всегда буду думать о ней. И это мучительное ожидание встречи с ней протянется через всю мою жизнь…
Юлька почувствовала мой взгляд и обернулись. На губах улыбка, но я заметил в ее широко раскрытых глазах маленькие горячие искорки. Это были слезы. Я никогда не видел Юльку плачущей. Да и сейчас она, наверное, и не подозревала, что в ее глазах слезы.
Я швырнул в широко распахнутую пасть чемодана скомканный свитер, затем присел на корточки, чтобы поплотнее втиснуть его, по тут крышка чемодана опустилась и ударила меня по пальцам.
— Так тебе н надо, — сказала Юлька. — Вытряхивай свои чемоданы!
— И не подумаю, — сказал я. — Мой поезд отправляется через четыре часа.
— Покажи билет… — не поверила она.
Продолжая возиться с чемоданом, я кивнул на письменный стол. Юлька взяла придавленный бронзовым подсвечником купейный билет до Ленинграда. Долго рассматривала его, даже компостер на свет посмотрела. Потом безвольно опустила руки и растерянно уставилась на меня. Губы ее припухли, как у ребенка, который собирается заплакать, но плакать Юлька не умела. Зеленый ободок в ее чуть раскосых глазах становился все шире. Теперь глаза у нее стали зеленые, как у Рыси…
Глядя в эти глаза, я чувствовал, как моя уверенность в необходимости срочного отъезда тает, как снежный ком… Однако я гнал эти мысли прочь и убеждал себя, что отступать теперь поздно…
— А как же он? — тихо спросила она.
— Кто он? — не понял я.
— Мефистофель.
— Возьму с собой, — сказал я. — А хочешь — подарю тебе.
— Его нельзя подарить, — сердито ответила Юлька. — Мефистофель сам себе выбирает хозяина. И сдается мне, что ему никуда уезжать не хочется.
— Мне тоже, — вздохнул я.
— Зачем же ты тогда уезжаешь?
— Ты знаешь, — ответил я.
— Но ведь я люблю тебя!
— Нет, Юлька, ты любишь только себя.
— О, как ты ошибаешься! — покачала она головой. — Я себя ненавижу!
— А я люблю тебя.
— Тогда распакуй чемоданы, — потребовала она. — Пусть все будет, как было.
— Как было, больше никогда не будет, — твердо сказал я.
— Чего же ты хочешь?
— Уехать отсюда, так будет лучше для нас обоих, — не очень-то уверенно ответил я.
— Тебе, может быть, будет и лучше, живо возразила она. — Мне — нет!
— Мне надоело вечно тебя ждать, Юля, — честно признался я, опускаясь на заскрипевшее кресло. — И потом, ты и сама не знаешь, любишь меня или нет.
— Я все время об этом думала, Максим, — сказала она, садясь в своем нарядном платье на пол, рядом со мной. — Поэтому и не приходила к тебе…
— И что же ты надумала? — полюбопытствовал я.
— Я ведь никогда не любила и не знаю, что это такое.
Я отворачивался, тщетно стараясь не смотреть на ее красивые ноги, почти полностью выглядывавшие из-под коротенького платья. В конце концов я захлопнул чемодан и уселся на него, боком к Юльке.
— Тут я тебе ничем не могу помочь, — вздохнул я.
— Наверное, все-таки я тебя люблю, — помолчав, сказала Юлька. — Потому что… — она прикусила пухлую губу. — Потому что я хочу от тебя ребенка…
— Юлька! — ошарашенно воскликнул я и, не в силах справиться с охватившим меня радостным волнением, вскочил на ноги. Юлька тоже вскочила и, сверкая зелеными глазищами, гневно крикнула:
— А ты бесчувственный чурбан! Ты знаешь, где я сейчас была? Знаешь? — подбежала к письменному столу и, напугав Мефистофеля, схватила сумку. Вывернув содержимое на пол, схватила пузырек с какими-то таблетками и показала мне. — Я была у знакомой медички…
— Что это? — глупо спросил я.
Юлька метнулась к окну, распахнула форточку и вышвырнула пузырек. Когда она подошла ко мне, глаза у нее были несчастными.
— У тебя будет сын, — сказала она. — А теперь, если хочешь, уезжай…
— Что же ты молчала, Юлька, — ошалело бормотал я, целуя ее, тормоша, заглядывая в глаза. — Маленькая, ты моя дурочка!
Юлька высвободилась.
— Сейчас же порви билет! — приказала она.
Я разорвал твердый прямоугольник на несколько кусочков и подбросил в потолок, затем схватил свою сумасшедшую Юльку на руки. Она обхватила мою шею руками, прижалась горячими губами к щеке.
— Веришь теперь, что я тебя люблю? — требовательно спрашивала она. — Веришь?
— Я в это окончательно поверю, когда ты станешь моей женой, — сказал я.
Я опустил ее на тахту. Юлькино сердце гулко бухало под моей ладонью. Я все еще держал ее в своих объятиях, чувствуя, как снова ко мне возвращается полнота ощущения жизни, утраченная за эти несколько дней, что я ждал Юльку.
…Мы лежим рядом на тахте, в мягко освещенной торшером комнате. На полу валяются два перевернутых чемодана (это Юлька вывернула на пол все их содержимое). Наша комната напоминает снявшийся с якоря цыганский табор. Негромко стучит вдалеке поезд, по потолку ползут дрожащие тени: где-то на холмистом шоссе разворачивается машина и свет фар ударяет в окна. Я заметил, что с письменного стола исчез Мефистофель. Только что сидел на самом краешке и вот растворился в воздухе, как и положено духу тьмы. Наверное, выбрался через форточку на крышу, где его давно уже ждут приятели.
— Максим, я боюсь, что буду тебе плохой женой, — говорит Юлька. — И ты меня очень скоро бросишь… Моя бабка говорит, что тот, кому я достанусь в жены, будет самый несчастный человек…
— Я самый счастливый человек, — отвечаю я. — И потом — я не верю бабкам.
— И все равно я боюсь.
— Кого?
— Тебя, — и немного помолчав, — и себя тоже… А вдруг мы разлюбим друг друга?
— Я не разлюблю, — говорю я.
— Неужели ты и вправду уехал, если бы я не пришла?
— Что об этом вспоминать, — беспечно отвечаю я.
Но Юльке почему-то эта мысль не давала покоя.
— Только подумать, он взял бы и уехал, даже не попрощавшись со мной! Нет, вы, мужчины, не умеете сильно страдать…
— Ну, это как сказать, — говорю я.
— Ты мне должен всегда верить, Максим. Я никогда не обманываю. Не улыбайся… Я хотела сказать, не обманываю в главном… Я не знаю, что такое происходит со мной, но иногда не хочется никого видеть. Даже тебя. И тогда я уезжаю к подруге и у нее живу. Понимаешь, когда у меня дурное настроение, я становлюсь невыносимой. Противна сама себе. И мне не хочется тебя мучить, вот я и ухожу, а когда все проходит, всегда к тебе возвращаюсь.
— На этот раз чуть не опоздала, — говорю я.
— Если по-настоящему любишь, вернулся бы, — улыбается она.
— Вернулся бы, — соглашаюсь я.
Она берет мою руку:
— Слышишь?
Хоть я ничего не чувствую, киваю головой.
— Я его часто слышу, — говорит она. — Особенно по утрам… И я знаю, что это будет мальчик.
— Мы назовем его Германом, ладно? — говорю я, сам зная, что порю чепуху. Может, будет девочка.
Юлька перебирает мои волосы, на смуглом плече чернеет такая знакомая родинка, черные ресницы то опускаются, оттеняя порозовевшие щеки, то взлетают вверх. Юлька улыбается, и глаза у нее чистые-чистые, лишь вокруг зрачка угадывается тоненький зеленый ободок. Густые жесткие Юлькины волосы блестят, даже когда в комнате темно. Волосы пахнут осенней свежестью, дождем и опавшими кленовыми листьями. Я забываю все свои тревоги и сомнения. Остановить бы это мгновение! Пусть всегда будет так, как сегодня…
— Я поставлю пластинку, — говорит она.
Я загадываю: если поставит на проигрыватель пластинку с современной музыкой, ничего у нас с ней не получится, а если классическую, то все будет великолепно… Или нет, если легкая музыка — родится девочка, а серьезная — мальчик…
Послышалось шипение и легкое потрескивание. Хотя я человек не суеверный, но почему-то весь напрягся, даже от скрытого волнения услышал торопливый стук своего сердца.
Полилась нежная мелодия. Концерт для скрипки и фортепиано Моцарта… Мои губы сами собой складываются в счастливую улыбку. Теперь я твердо верю, что у нас с Юлькой действительно все будет хорошо. Родится у нас сын, и назову я его Германом… Я сразу заметил сегодня: она пришла ко мне какая-то не совсем обычная. Не то чтобы изменилась, но вроде бы стала немного мягче и женственней. В голову лезут глупые счастливые мысли, что теперь нас в квартире не двое, а трое…
Я задумчиво смотрю на Юльку. Стоя на месте, они плавно покачивается в такт музыке. Линии ее тела безупречны. Я всегда отдаю себе отчет, что такая женщина способна любому мужчине вскружить голову. Но я знаю и другое: очень трудно вскружить голову самой Юльке… Редкая девушка так безразлично относится к своей внешности, как Юлька. Она неделями может не вылезать из своих джинсов и мужской рубашки, почти не красит губы и не пользуется косметикой, не мудрит с прической, а из таких роскошных волос можно любую соорудить, не торчит часами перед зеркалом и не мажется. Она и так красива. И в красоте ее что-то дикое, первобытное, как в купринской Олесе.
