– Зигги! Зигги! – Двое детей бежали за великаншей. – Отдай немедленно!
Интересно: сохранился ли еще разум миссис Греттон внутри этой дряхлой старухи? Понимает ли она, о чем я говорю? Осуждает ли меня?
– Иногда мне хочется вотнкуть копье себе в висок, только чтобы перестать чувствовать себя виноватым. Но потом я думаю: «если бы Уилкокс не был таким уродом, я бы сразу отдал ему бумажник. Любому другому мальчишке, ну, кроме Нила Броуса, наверно, я бы сразу сказал: «эй, придурок, держи, и больше не теряй». Так что... Уилкокс, наверно, тоже виноват. Ведь если все последствия всех наших поступков – это наша вина, тогда нам лучше вообще не выходить из дома, верно? Потому что тогда кого угодно можно обвинить в чем угодно. Поэтому, я думаю, что история с Уилкоксом – это не моя вина. И в тоже время – моя. И в то же время – не моя.
– Полно здесь… – бормотала миссис Греттон. – Полно здесь…
Великанша тянула за один конец лифчика, Зигги – за другой.
Дети визжали от восторга.
Пока я говорил с миссис Греттон, я не заикнулся ни разу. Я думаю, что мое заикание не зависит от Палача. Оно зависит от людей. От их ожиданий. Возможно, поэтому я без проблем могу читать книги вслух, когда нахожусь в пустой комнате, я могу говорить с лошадью, с собакой или с самим собой (или с миссис Греттон, которая, возможно, и слышит сейчас чей-то голос – но не мой). Когда я говорю с человеком, время меняется – оно становится похоже на горящий фитиль динамитной шашки, как мультике «Том и Джерри». И если я не успеваю выговорить слово до того, как фитиль догорит, – динамит взрывается! Возможно, мое заикание вызвано именно этим – страхом перед горящим фитилем, который все короче и короче – и издает этот ужасный звук ссссссссс. Возможно, мне когда-нибудь удастся сделать этот фитиль бесконечно длинным, настолько длинным, что динамит никогда не взорвется. Но как?
А очень просто: нужно перестать бояться. Если собеседник ждет ответа, то пусть. Пусть ждет. Две секунды? Две минуты? Нет, два года. Сейчас, когда я сидел в комнате миссис Греттон, это было очевидно. Если я смогу научить себя не беспокоиться о том, что обо мне думают другие – тогда Палач, наконец, уберет свои пальцы от моих губ.
Термостат щелкнул, и обогреватель перестал жужжать.
– Возьми навсегда… – бормотала миссис Греттон. – Возьми навсегда…
Строитель – его звали Джо – постучал в дверь.
– Как у вас там дела? Все нормально?
Я спрятал за пазуху черно-белое фото с изображением подводной лодки, пришвартованной в арктическом порту. Вся команда стоит на палубе и салютует. У старых людей всегда только старые фотографии. Я застегнул свою черную куртку.
– Это ее брат, Лоу. – Сказал Джо. – Первый ряд, крайний справа. – Его палец с посиневшим, отбитым ногтем остановился рядом с лицом на фото. – Вот он. – Лоу был почти неразличим, лишь тень от носа на лице.
– Брат? – Это было мне знакомо. – Миссис Греттон говорила, чтоб я не будил ее брата.
– Что, сейчас?
– Нет, в прошлом январе.
– Тебе бы вряд ли удалось его разбудить. Немецкий эсминец потопил его подлодку в 1941, рядом с Оркнейскими островами. Она, – Джо кивнул на миссис Греттон, – так и не смогла смириться с этим, бедняжка.
– Господи. Это, наверно, было ужасно.
– Война. – Джо сказал это слово таким тоном, словно оно все объясняло. – Война.
Молодой матрос на фото утопал в белизне.
Хотя, я думаю, в его глазах, это мы, мы все тонули в белизне.
– Мне надо идти.
– Тличненько. Мне тоже надо возвращаться к работе – меня ждет моя гидроизоляция.
Мы шли по направлению к Дому в Лесу, тропинка хрустела под ногами. Я поднял с земли сосновую шишку. Очень скоро снежная буря застелит небо.
– А ты сам откуда, Джо?
– Я? А ты разве не д-гадался по акценту?
– Я знаю, что ты не из Ворчестера, но…
– Я «Брумми» м-лыш!
– Брумми?
– Аха. Коли ты из Брума, зн-чит ты Брумми. А Брум – это Бирмингем.
– Так вот что такое «Брумми»!
– Еще одна из величайших тайн человечества раскрыта. – Джо помахал мне плоскогубцами на прощанье.
«КОНЕЦ!»
Это звучало именно так. Но кто стал бы кричать это слово в лесу, и зачем? Или, может быть, я ослышался? И кричали не «конец» а «мертвец» или «отец»? Потом, в том месте, где едва заметная тропа, ведущая к Дому в Лесу, встречается с основной тропой, ведущей к озеру, я услышал звук шагов. Я спрятался между двумя близко растущими друг к другу раскидистыми соснами.
Вопль снова пролетел сквозь деревья, как стрела, совсем рядом: «КОНЕЦ!»
Через пару секунд на тропе появился Грант Берч, он бежал, сломя голову. Лицо его было бледное от ужаса. И кричал, очевидно, не он. Кто мог так напугать Гранта Берча? Отец Росса Уилкокса? Плуто Новак?
Берч скрылся в лесу еще до того, как я успел даже подумать о чем-то.
«ТЕБЕ КОНЕЦ, БЕРЧ!»
Филипп Фелпс гнался за Берчем и отставал всего на двадцать шагов. Это был совсем не тот Фелпс, которого я знал. Лицо его было багровым, его трясло от ярости, и было видно, что упокоить его сможет только звук ломающихся костей Гранта Берча.
«КОНЕЕЕЕЕЦ!»
Филипп Фелпс сильно вырос за последние месяцы. Я заметил это только сейчас, когда он пробежал мимо меня.
Прошла минута, и они оба скрылись из виду, лес проглотил их, их крики, их ярость.
Как Берч умудрился довести послушного Филиппа Фелпса до такого состояния? Я никогда не узнаю. Ведь это был последний раз, когда я видел их.
Мир – он как директор школы, он раз за разом заставляет нас делать работу над ошибками. Я имею в виду не в мистическом смысле, не как Иисус, или типа того. Скорее, как грабли! Ты продолжаешь наступать на них, снова и снова, пока до тебя не дойдет. Эй, осторожно, там грабли! Все, что в нас есть, все плохое, наш эгоизм и наша готовность соглашаться с тем, с чем мы не хотим соглашаться, – это и есть наши грабли. И тут есть два пути: либо мы всю жизнь будем страдать от нежелания замечать и признавать свои ошибки, либо мы научимся замечать и признавать и исправлять их. Но и здесь не все так просто: стоит тебе признать одну ошибку, и ты думаешь, «эй, а мир не такое уж плохое место» и тут ты – БАМ! – наступаешь на новые грабли!
Потому что грабли никогда не закончатся.
Свою металлическую коробочку «ОХО» я прячу под одной из половиц в том месте, где раньше стояла моя кровать. Сегодня я достал ее в последний раз и сел на подоконник. Мисс Трокмортон говорила нам, что если вороны покинут тауэрскую башню в Лондоне, то башня рухнет. Моя коробочка «ОХО» – она как ворон, живущий на Кингфишер Медоус 9, Блэк Свон Грин, Ворчестершир. (наш дом, конечно, не рухнет, когда мы съедем, все будет по-другому – сюда заедет новая семья, и в этой комнате поселится новый мальчик, и он ни разу, ни разу не подумает обо мне. Точно так же как я ни разу до этого момента не думал о тех людях, которые жили здесь до нас). Во время Второй Мировой Войны эта коробочка «ОХО» проделала путь до Сингапура и обратно в рюкзаке моего дедушки. Раньше мне нравилось прикладывать к ней ухо и слушать голоса китайских рикш или гудение японских штурмовиков «Зеро» или шум муссона, насквозь продувающего деревню, стоящую на сваях. Ее крышка прилегает так плотно, что ее приходится подцеплять ногтем, чтобы открыть. Дедушка хранил в ней письма и табак. Я храню в ней аммонит Lytoceras fimbriatum, маленький молоточек геолога, раньше принадлежавший отцу, бычок от сигареты (та самая моя единственная сигарета, после которой меня вырвало), книга «Большой Мольн» на французском (внутри нее – открытка от мадам Кроммелинк, присланная из горной деревушки в Патагонии, настолько маленькой, что я даже не смог найти ее на карте. И подпись на ней: «мадам Кроммелинк и ее Дворецкий»), гипсовый нос Джимми Картера, лицо, вырезанное цыганским мальчиком из куска покрышки, тканевый браслет – тот, что я снял с запястья девушки через минуту после своего первого в жизни поцелуя; и, конечно, останки часов «Омега», тех самых, которые мой дед купил в Адене задолго до того, как я родился. Фотографии – это лучше чем ничего, но вещи лучше фотографий, потому что вещи действительно сохраняют в себе память о событиях. Ведь они были там.
Грузовик завелся, задрожал, скрипнул коробкой передач и покатился вниз по Кингфишер Медоус, в сторону главной дороги. Ясмин Мортон-Бэггот помогла маме погрузить последнюю коробку в ее «Мицубиси». Отец однажды назвал Ясмин Мортон-Бэггот «богатенькой бездельницей». Оно-то может и так, но иногда богатенькие бездельницы бывают практичными. Джулия запихнула корзину для грязного белья и мешок с вешалками в багажник «Альфа-Ромео», принадлежащего Ясмин.
Осталось пять минут.
В доме мистера Касла, в окне спальни дернулась тюлевая занавеска. Миссис Касл за стеклом была похожа на утопленницу. Она смотрела на маму, Джулию и Ясмин Мортон-Бэггот.
