— Эта женщина безумна. Почему же ты внезапно набросился на меня?
— Я не хотел, я просто вне себя от ярости. И я удивлен. Видишь ли, Сара, еще тогда, в церкви, пыталась объяснить мне то, чего я раньше не понимал. Ваша мать, как она выразилась, «ужасная антисемитка». И для меня остается загадкой, почему ты мне ничего не сказала об этом заранее, чтобы я знал, чего ожидать, когда приеду сюда. Ведь она не «жуткая антиамериканка», она жуткая антисемитка. Это действительно так?
— Это Сара сказала? Тебе лично?
— Ответь, это так?
— К нам это не имеет ни малейшего отношения.
— Но это так. Сара тоже не самая большая поклонница евреев в Англии. Может, этого ты тоже не знала?
— К нам это совершенно не относится. Ни то, ни другое.
— Но почему ты ничего не сказала мне? Не понимаю. Ты рассказала мне все про себя. Но почему ты умолчала об этом? Мы всегда говорили друг другу правду. Честность — это то, на чем строились наши отношения. Зачем тебе нужно было что-то скрывать от меня?
Мария встала с места.
— Пожалуйста, перестань нападать на меня.
Я уплатил по счету, и уже через несколько минут мы покидали ресторан, минуя столик моей неприятельницы. Теперь эта старуха казалась таким же безобидным существом, как и ее муж, — после того как ее поставили на место, она не осмелилась развивать тему о дурном запахе. Однако, когда мы с Марией вышли в коридор, ведущий из ресторанного зала в холл гостиницы, я услышал ее эдвардианский сценический голос, перекрывающий ресторанный гул.
— Какая омерзительная парочка! — заявила она, оставив последнее слово за собой.
Как выяснилось, Мария стеснялась антисемитизма миссис Фрешфилд, когда была еще в подростковом возрасте, но поскольку никого другого этот факт не волновал и не вызывал душевного беспокойства, она воспринимала эту черту своей матери как один из ужасных недостатков человека, который во всех других отношениях был образцово-показательным. Мария описывала семью своей матери следующими словами: «Они все слегка безумны, жизнь их — это сплошное пьянство, скука и пустые разговоры, где хорошие манеры накладываются на глубоко въевшиеся предрассудки». Антисемитизм был в списке дурацких предубеждений этого семейства, и конечно же, ее мать не могла им не заразиться. Он был больше связан с влиянием эпохи, класса, к которому принадлежала мать Марии, и с ее невозможной семейкой, чем с ее характером, и если мне позиция миссис Фрешфилд казалась ярким проявлением ее сущности, Мария и не думала защищать взгляды матери, потому что имела веские возражения против них.
То, что имело для нее значение, говорила она, то, что могло бы все объяснить, — было наше желание жить в Америке, в загородном доме, вместе с Фебой и новорожденным младенцем. И тогда не было бы никакой необходимости вытаскивать все это на поверхность. Мария восхищалась силой и мужеством своей матери и до сих пор любила ее за то, что она работала в поте лица всю свою жизнь, чтобы поставить на ноги детей, когда рядом не было никого, чтобы протянуть ей руку помощи; для нее невыносимо, что я презираю миссис Фрешфилд за убеждения, которые не принесут нам никакого вреда, — за то, чего я в силу своего происхождения никак не могу понять, поскольку мне недостает элементарных знаний о социальном расслоении общества. Если бы Америка стала нашим домом, ее мать приезжала бы погостить к нам на пару недель каждое лето, чтобы повидаться с внуками, и этим бы ограничились ее визиты; даже если бы она хотела вмешаться в нашу жизнь, она бы не стала рисковать, потому что могла бы утратить свой престиж в борьбе, заранее обреченной на провал, если вести ее на таком расстоянии.
И раз уж мы официально заявили о своем желании жить в Лондоне, проблема стала почти неразрешимой для Марии. Она чувствовала, что, согласившись с условиями опеки, выдвинутыми ее бывшим мужем, я взял на себя больше, чем ожидал; она не могла заранее объявить мне, что в Англии, кроме всего прочего, меня ждет обуреваемая жаждой крови моя теща-антисемитка, размахивающая горящим крестом. Более того, Мария надеялась, что если она не настроит меня преждевременно против своей матушки, я смогу развеять ее предрассудки, если буду самим собой. Было ли это так нереалистично? Разве она оказалась неправа? Хотя миссис Фрешфилд по совершенно необъяснимым причинам вела себя отстраненно, все же она не сказала ни единого слова в осуждение Марии, вышедшей замуж за еврея; она также ни разу не обмолвилась о своих намерениях крестить нашего будущего младенца. Конечно, ей было бы приятно, если бы ребенок был крещен, у Марии в том не было никаких сомнений, но она вряд ли обманывала себя пустыми ожиданиями или фанатически изображала невозможность своей жизни без этого обряда. Мария была опечалена из-за Сары — она до сих пор не могла поверить, что ее сестра способна зайти так далеко. Но Сара, которую все считали «странноватой», которая всю жизнь была известна своими «ненормальными выходками», которую называли «злюкой» и «подлюгой» за то, что та никогда не была «милой, очаровательной девушкой», как выразилась Мария, Сара все же не была копией ее матери. Как бы ни была ее мать обеспокоена из-за нелепого брака, который ее дочь заключила в Нью-Йорке, она стоически скрывала свою печаль. И это было самым лучшим вариантом из всех, на которые мы могли рассчитывать, — с самого начала ее поведение было выше всяких похвал. По правде говоря, если бы не та женщина, которая случайно оказалась нашей соседкой, сидевшей на другом краю банкетки в ресторане, мы бы провели очень милый вечер, который снял бы напряжение, оставшееся после выходок Сары, напавшей на меня в крипте, а отношения между тещей-антисемиткой и ее зятем-евреем остались бы хоть и прохладными, но уважительными, какими они и были с момента нашего приезда в Англию.
— Какая ужасная женщина! — прошептала Мария. — Да еще и этот ее муж.
Феба гостила у сестры миссис Фрешфилд в ее лондонской квартире, а нянька получила увольнительную до полудня следующего дня, поэтому мы остались вдвоем в гостиной арендованного нами дома. Я вспомнил, как Мария, лежа на диване в моей нью-йоркской квартире, убеждала меня, насколько она мне не подходит ни по каким статьям. Не подходит? Кто лучше всех подходит такому мужчине, если не совершенно неподходящая ему женщина?
— Да уж, — заметил я. — Старый мерин позволил ей распоясаться.
— Я насмотрелась на такие вещи в тех местах, где жила раньше, — продолжила Мария. — Женщины определенного класса и определенных склонностей могут вести себя ужасно, разговаривать очень громко, а они все спускают им с рук. Пока за ними не останется последнее слово.
— Потому что мужчины целиком и полностью согласны с ними.
— Вовсе не обязательно. Нет, все их поколение таково: ты не можешь перечить даме, дама никогда не ошибается, и так далее. Они все женоненавистники, эти мужчины. Единственный способ обращения с такими женщинами — это быть учтивым с ними и позволять им нести всякую чушь, какая только взбредет им в голову. Они даже не слышат их.
— Она сказала именно то, что имела в виду.
— Да. — И когда мне показалось, что обсуждение происшествия в ресторане, исчерпав себя, подошло к концу, Мария расплакалась.
— В чем дело? — спросил я.
— Мне не нужно было тебе ничего рассказывать.
— Мораль этого вечера как раз в том и состоит, что ты должна говорить мне все начистоту.
— Нет, мне не стоило этого делать. — Она вытерла глаза и постаралась улыбнуться. — Это было тяжкое испытание для меня, честное слово. А теперь наступило облегчение. Я рада, что мы наконец дома. Мне нравится этот браслет, и мне нравится, что ты побагровел от ярости, выговаривая этой женщине, а теперь мне нужно лечь в постель, потому что на сегодня с меня уже хватит удовольствий.
— Что именно тебе не нужно было мне говорить?
— Только не надо, не надо на меня давить. Ты знаешь, почему я никогда не рассказывала тебе о взглядах моей матери? Совсем не потому, что ее позиция могла бы вызвать у тебя неприязнь, а потому, что сюжет мог бы стать для тебя основой живого и занимательного повествования. Потому что я не хочу, чтобы моя мать фигурировала в твоей книге в качестве одного из персонажей. Такова моя судьба, и это достаточно скверно, но я ни за что не хочу, чтобы моя мать попала в книгу из-за того, что является постыдным само по себе, но в целом никому не приносит вреда. Конечно, кроме нее самой, — это изолирует ее от людей вроде тебя, людей, которыми она с полным основанием могла бы восхищаться и приятно проводить время в их обществе.
— Так из-за чего же ты плачешь?
Она закрыла глаза, слишком измученная, чтобы далее сопротивляться моему напору.
— Из-за того, что несла эта женщина. К сожалению, у меня прекрасная память на подобные вещи.
— На какие?
