Эскаланте действительно напоминал бойцового петуха – лохматая белая шевелюра и мокрая от пота синяя рубашка. Он стоял на возвышении перед зданием штаба, а у его ног толпа по меньшей мере в десять тысяч человек неистово размахивала сотнями американских флажков. Эскаланте, как никогда, был похож на латиноамериканского касика: он клеймил своих врагов и обвинял их в том, что они украли голоса избирателей.
– Результаты этого референдума означают объявление войны, – кричал он. – Отныне и впредь мы должны быть сильными, как никогда. Независимые и сторонники свободного государства запугали народ незаконными приемами, и многие не решились защитить свои идеалы. Мы всегда уважали закон, но теперь мы будем действовать по-другому, Есть такая поговорка: клин клином вышибают. Теперь мы примем меры, которые давно пора было принять.
Толпа у ног Эскаланте заволновалась и одобрительно зашумела. Невдалеке, на авениде Понсе-де-Леон, слышно было, как сторонники свободного государства и независимые гудят клаксонами своих автомобилей, приветствуя развевающийся пуэрто-риканский флаг.
На следующий день после референдума газеты континента вышли с комментариями по поводу данного события. Газета «Вашингтон пост» напечатала карикатуру, где неотесанный крестьянин с черными усами и в соломенном сомбреро лежит в постели со Статуей Свободы. Надпись внизу гласила: «Зачем нам жениться, если нам и так хорошо?» Карикатура задела Кинтина за живое. Мы живем в незаконном браке с Соединенными Штатами, а американские журналисты смеются над нами и поддерживают такое положение вещей.
Губернатор Эскаланте обратился как-то к членам своей партии: «Мы должны готовиться к худшему, на случай, если независимые будут продолжать толкать Остров к пропасти». Кинтин истолковал его слова буквально. Он превратил одну из комнат нижнего этажа в арсенал и стал накапливать оружие и боеприпасы. По вечерам он садился в машину, ехал в «Импортные деликатесы» и проверял в магазине новоприбывшие партии продуктов, дабы убедиться, что нигде нет саботажа. А когда возвращался домой, то садился на террасе и любовно чистил оружие, например свой любимый 7,65-миллиметровый «люгер»-автомат с восемью пулями в цилиндре. А еще, стоя у окна кабинета, держа наготове винтовку, он до рассвета всматривался в гущу зарослей. Ему бы очень хотелось, чтобы Мануэль появился здесь еще раз, сказал он мне однажды. На этот раз его здесь ждут, и он получит по заслугам.
Мало-помалу я превращалась в какого-то другого человека. Кинтин целыми днями во всем упрекал меня: по моей вине «Импортные деликатесы» теряют прибыли, Вилли ослеп, а Мануэль стал террористом. Я водила Вилли и Мануэля в дом Эсмеральды Маркес, когда они были маленькие. Если бы Мануэль не познакомился с Кораль, он не примкнул бы к независимым, забастовка бы не произошла и полиция не избила бы Вилли. Я слушала все это, забившись в угол, как затравленный зверь. Мой корсиканский нрав, всегда готовый к борьбе, куда-то испарился.
После смерти Петры Брамбон, Эулодия, Вирхиния и Кармина вернулись в Лас-Минас, и мне пришлось нанять прислугу через агентство. Новые служанки были приходящими, в доме у нас не жили, и доверять им было нельзя. Кроме того, они крайне недобросовестно выполняли свои обязанности, и половину домашней работы мне приходилось делать самой. Кинтин, разумеется, во все это не вникал. Но при этом хотел, чтобы все было так же безупречно, как при Петре.
Но что пугало меня больше всего – это ярость Кинтина, когда кто-нибудь случайно портил или ломал его антикварные шедевры. Как-то одна из новых служанок, убирая гостиную, по недосмотру отбила мизинчик у фигурки Купидона севрского фарфора, который стоил тысячи долларов. Я носила этот мизинчик в кармане, завернутым в вату, уж не знаю сколько дней и все тряслась от страха, что потеряю его, пока наконец не дождалась Маурисио Болеслауса, который тайком пришел к нам домой и приклеил его, чтобы Кинтин ничего не заметил.
После смерти Перлы состояние здоровья Вилли ухудшилось, он снова стал страдать приступами эпилепсии. Большую часть времени я проводила с ним. Ему прописали барбитураты в больших дозах и запретили водить машину, так что он вынужден был бросить занятия в университете и уволиться с работы. Я хотела было сама возить его в университетский городок, но когда в университете узнали о его болезни (однажды приступ случился прямо во время занятий), ему запретили посещать лекции. Администрация не хотела брать на себя ответственность за то, что может произойти.
Наш домашний врач объяснил, что болезнь Вилли обострилась в значительной степени на нервной почве и было бы лучше всего, если бы мы с ним уехали путешествовать, чтобы как-то забыть о смерти Перлы. Если Вилли останется дома, ему будет очень трудно восстановить здоровье. Я умоляла Кинтина, чтобы он позволил нам с Вилли уехать в Европу. Например, в Германию, где есть прекрасные курорты. Мне говорили об одном таком – Бад-Гамбург, около Франкфурта, – где люди вылечивались от нервных болезней, гуляя по аллеям живописного парка, обсаженным тополями, среди множества серных источников, но Кинтин отказался пойти мне навстречу. Это излишние расходы, сказал он мне, а дела в «Импортных деликатесах» идут не настолько хорошо, чтобы сорить деньгами. И вообще, надо реально смотреть на вещи: Вилли – инвалид, и надо это признать. В Бостоне есть прекрасная клиника, которая как раз специализируется на эпилепсии.
Когда я это услышала, то решила уйти от Кинтина. Я лучше покончу с собой, чем разрешу поместить Вилли в клинику. Мне понадобилось двадцать семь лет, чтобы убедиться в правоте Баби: наш брак – ужасная ошибка, и больше ничего.
Я набралась храбрости и позвонила по телефону Маурисио Болеслаусу. Я сказала, что у меня срочное дело и что я приду к нему в галерею в Старом Сан-Хуане. Там он предложил мне пройти в кабинет, который выходил в прелестный внутренний дворик с каменным фонтаном посередине и вьющимися растениями в глиняных цветочных горшках. Мне было плохо; я будто пробиралась по туннелю сквозь туман, и туннелю не было конца. Под глазами у меня залегли фиолетовые круги, но Маурисио ни о чем не спросил. Он сел напротив меня, сцепил руки на коленях и улыбнулся.
Слова хлынули из меня, словно открылась плотина.
– Только ты можешь нам помочь, – сказала я, всхлипывая. – Я хочу вытащить Вилли отсюда. Врачи говорят, это единственное, что ему может помочь, но Кинтин не дает нам денег на путешествие. Ты продавал нам картины, скульптуру, антиквариат, так что ты знаешь, что сколько стоит на сегодняшний день.
Больше я могла ничего не говорить. Маурисио тут же догадался о цели моего визита. Он спросил, не планирует ли случайно Кинтин какую-нибудь поездку в ближайшие дни. Я сказала: да, планирует; так получилось, что на следующей неделе он должен присутствовать на собрании виноделов в Нью-Йорке, куда и выезжает во вторник. Он собирался установить для «Импортных деликатесов» новые связи с калифорнийскими виноделами и хотел встретиться с владельцами виноградников еще до заключения сделок. До пятницы он не вернется.
Маурисио назначил дату на ближайший четверг. Единственное, что от меня требовалось, – оставить на ночь открытой дверь в нижний этаж, и около трех часов его помощники (несколько юношей, которые работали на него и прекрасно разбирались в искусстве контрабанды) войдут в дом и унесут те картины, которые я им заранее укажу. Они снесут их на «Бертрам», поскольку эта яхта длиной в двенадцать метров и там есть куда сложить картины. Яхта будет нужна только на одну ночь, обещал мне Маурисио, заметив, что при слове «Бертрам» я побледнела. Кинтин будет в истерике, когда увидит, что исчезли какие-то из его картин, но если украдут яхту, его гневу не будет границ. Но Маурисио заверил меня, что на следующий день яхта будет стоять на якоре у одного из причалов Сан-Хуана, где Кинтин легко ее найдет.
«Бертрам» в темноте пройдет лагуну Аламарес, его никто не обнаружит. Пройдет через заросли, а когда достигнет пляжа Лукуми, яхта Маурисио уже будет ждать его, стоя на рейде в миле от берега. Маурисио сам будет на борту и проследит за погрузкой картин на свое судно. Оттуда они возьмут курс на континент. По прибытии в Майами Маурисио все продаст по высшей цене.
– Скоро у тебя будет достаточно денег, чтобы поехать с Вилли в кругосветное путешествие, дорогая моя, – нежно сказал он.
Я вернулась домой успокоенная и начала готовиться к отъезду Я ничего не сказала Вилли: состояние его здоровья было такое зыбкое, что лучше его не волновать. Я была уверена, что в нужный момент он поймет, почему я решилась на этот шаг, и последует за мной.
Кинтин уехал в Нью-Йорк во вторник утром. В четверг вечером я спустилась в нижний этаж с приготовленными чемоданами, я хотела убедиться, что все готово к отъезду. Я не была здесь со дня смерти Петры, и меня удивил беспорядок, царивший в общей зале. Плетеное кресло Петры валялось в углу перевернутым, а сквозь земляной пол начали прорастать корни кустарника. Из задних комнат доносился тошнотворный запах болота, и повсюду ползали крабы, – они карабкались даже по железным столбам, которые поддерживали террасу Павла.
