— Ты действительно обо всем этот размышляешь? — спросила Анджела.
— Нет, придумал прямо сейчас, чтобы отвлечь твое внимание от моего вялого члена. Но разве ты не находишь, что в этом есть смысл? Пайт остается один-одинешенек. Неудивительно, что женщины городка готовы разорвать его на кусочки.
— За это ты его всегда ненавидел?
— Ненавидел? Да я в него влюблен! Мы оба его любим.
— Ты не гомосексуалист, Фредди. Сейчас я тебе это докажу. — Она села выше, блеснув грудью в свете звезд, положила на него ногу.
— Засовывай.
Члену, может, и хватило бы твердости, но ее тепло и влага обожгли его, как пламя свечи, поднесенной к пальцу, и снова заставили съежиться.
— Что мне сделать? — спросила она, не теряя терпения.
— Взять в рот? — предложил он.
— Что? Я не умею.
Ему стало ее жаль. Услышав ее признание, он представил себе монолит невинности, скрытый за двумя плотно запертыми дверцами — супругами Хейнема.
— Ладно, проехали. Лучше поболтаем. Как ты думаешь, Джанет все еще спит с Гарольдом?
— Она очень старалась, чтобы им дали коттеджи подальше друг от друга.
— Тридцать с чем-то ярдов — не такое уж расстояние, даже если идти по снегу босиком, если сердце велит. По-моему, Джанет — настоящая дочь своего папаши и верит в лекарства. Родила ребенка, завела любовника, ходит к психоаналитику. Но вид у нее все равно такой, словно она сейчас помрет от головной боли.
— Я тоже хочу пройти курс психоанализа, — призналась Анджела, медленно выговаривая слова. Она уже не пыталась забраться на Фредди и так сильно продавила матрас, что Фредди приходилось напрягаться, чтобы на нее не скатиться. Гладя ее по волосам, он заговорил ласковым голосом про психоанализ, про себя, про Марсию и Фрэнка, Айрин и Эдди, рак Джона Онга, судьбу, ожидающую их всех, угодивших в век тьмы, всегда сгущающейся на рубеже тысячелетий, между смертью и возрождением богов, когда от оцепенения спасают только секс, выдержка и звезды. Анджеле тон и ритм его голоса напоминали беседы ее отца и дяди, неисправимых педантов, увлеченно твердивших стерильные проповеди пилигримов, в которых она захлебнулась бы, если бы ее не спас Пайт. Пару раз она просыпалась, но Фредди все не умолкал, и в конце концов она уснула бесповоротно. Он, полагая, что успешно опозорил недруга, успешно отомстил и не менее успешно опозорился сам, почувствовал могучую эрекцию, радостно занялся онанизмом и кончил почти что ей на живот, умудрившись все же ее не запачкать. После этого оба поплыли параллельно ДРУГ другу навстречу рассвету, безмятежные, как младенцы.
Внизу мерз Пайт, не сумевший согреться бурбоном. Камин почти потух, к скуке и злости прибавился холод. Он попытался накрыться курткой, но она оказалась для этого маловата. Тогда он поднялся на цыпочках наверх, постоял, прислушиваясь, у своей двери, постучался к Джорджине, не получил ответа, подергал дверь. Она оказалась не заперта. Джорджина сперва гневалась на любовника, отправившего ее в отставку, на изменника-мужа, на отношение к себе, как к предмету обстановки, но потом пустила Пайта к себе в постель из-за холода и потому что ему негде было присесть. Она дала ему слово, что не станет заниматься с ним любовью. Пайт согласился. Но при всей его кротости, его близость и опасность бессонницы заставили ее передумать. Он предложил помассировать ей спину, она пригласила его побывать у нее внутри. Они не были вместе уже много месяцев, но по давней привычке кончили одновременно. Она отвернулась, словно получила пощечину, задрала ноги, чтобы удобнее было вбирать его в себя, — и он понял, что преувеличивал свои беды, что судьбу можно уломать.
В бостонским парке есть старый танцевальный павильон, окруженный цементными скамейками. Сидя на одной из этих скамеек, Пайт дожидался, когда Фокси выйдет из кабинета дантиста в шестиэтажном горчичного цвета здании на Тремонт-стрит. В середине марта гуляющие были в парке наперечет. Дети взрывали пистоны у пустой лохани пруда, по мертвой траве скакала серая белка, то и дело останавливаясь, как будто позируя фотографу или принимая взрывы пистонов за ружейные выстрелы. Собственные шаркающие шаги казались Пайту недопустимо громкими. Неоновые вывески на Тремонт и Бойлстон-стрит были еле видны в тумане. Мокрые закопченные голуби планировали в опасной близости от голов торопливых прохожих. Деревья, эти фонтаны жизни из породы Ulmis hollandicf, размахивали на ветру ветвями, роняя веточки с нераскрывшимися почками, и готовились снова ожить. Время казалось заждавшемуся Пайту храмом тишины; секундная стрелка на его часах уподобилась хомяку в колесе, минутная свихнулась на размеренных, точных шажках. Его с редким бессердечием заставили проторчать в парке уже несколько часов «Руби признан виновным и приговорен к смерти», — гласил заголовок брошенной кем-то бульварной газеты, затоптанной в грязь. Стоило Пайту покоситься на этот заголовок или услышать со стороны пруда детский крик, как у него начинало дергать левую ладонь.
Фредди и Фокси нашли взаимопонимание до того успешно, что Пайт чувствовал себя лишним. Оба не пожелали сообщать ему подробности своей договоренности. Фокси, стоя на улице Милосердия бледная, с красными от ветра веками и ноздрями, с огромным пакетом провизии в руках, сказала ему:
«Тебе не надо даже пальцем шевелить. Я бы предпочла, чтобы ты вообще не знал, когда это произойдет. Просто скажи мне одну вещь: ты именно этого хочешь? Хочешь смерти ребенка?»
«Да, — ответил он. Видя, что она побледнела от его решительности, он спросил: — Разве у нас есть выбор?»
«Ты прав, — согласилась она холодно, — выбора нет». — Пакет с провизией у нее руках едва не лопался.
Позже она нехотя посвятила его по телефону в подробности плана. В среду восемнадцатого марта Кен уезжал в Чикаго на трехдневный биохимический симпозиум, Фредди не работал по средам и мог доставить ее к бостонскому идеалисту, на аборт стоимостью 350 долларов, а потом привезти обратно в Тарбокс. Она будет сидеть дома одна и кормить сына Тоби, который спал по двенадцать часов в сутки. Джорджина будет навещать ее по утрам и по вечерам. При желании Фокси сможет вызвать ее к себе в любое время. В случае осложнения ее положат в больницу в Тарбоксе с диагнозом «выкидыш». Тогда Кену скажут, что ребенок его.
Пайт возражал против того, чтобы Джорджину вводили в курс дела. Фокси ответила:
«Она и так знает о какой-то отвратительной сделке. Это ответственность Фредди, ему и решать. Если со мной что-нибудь случится, он станет сообщником убийства».
«С тобой ничего не случится!»
«Надеюсь. Во всяком случае, Джорджина, в отличие от Фредди, может заглянуть ко мне как ни в чем не бывало. По нашей дороге целый день снует взад-вперед Марсия. Самое главное, чтобы не появлялся ты. Забудь о моем существовании».
Она отказывалась назвать ему адрес подпольного акушера, пока снова не поговорила с Фредди.
«Фредди боится, что ты сделаешь какую-нибудь глупость».
«А ты?»
«Я — нет». — Тон ее был совсем не ласковый.
В конце концов Фредди сам ему позвонил, назвал адрес на Тремонт-стрит, категорически запретил ему заходить в здание, даже попробовал отговорить нести вахту в парке.
«Какой от тебя толк? — спросил он. — Молись, чтобы все обошлось».
У Пайта появилось ощущение, что Фокси собирается расстаться с неким драгоценным достоянием. Он вспоминал разных женщин, знаменитых и заурядных, которые сохраняли это достояние, как главный приз в жизни, и уже собирался все порушить, запретить Фредди действовать, настоять, чтобы Фокси выносила дитя… Но это было всего лишь недолгим наваждением; он понимал, что дело зашло слишком далеко, что Фредди и Фокси осуществят задуманное, наплевав на его протест. Они почувствовали себя богами, способными даровать жизнь и обрекать на гибель. Он положил трубку, чувствуя тошноту. Рука, державшая трубку, распухла, как у утопленника.
И все же, играя накануне вечером в лото с дочерями, он, зная, что не остановил машину смерти, все же умудрился сосредоточиться и выиграть. Нэнси не выдержала проигрыша и расплакалась: она рассчитывала на победу, но отец развеял ее иллюзии. В этом состоит отцовский долг, но требует ли долг злорадства? Рут удивленно наблюдала за его торжеством.
При приближении сопливого растрепанного бродяги, Пайт вобрал голову в плечи, словно его сейчас пырнут ножом. Но ладонь бродяги была пуста. Пайт вспомнил, что у него есть уши, и обнаружил, что у него что-то клянчат. Десятицентовик. Голос попрошайки раздавался, как из ямы. Пайт сунул ему четвертак.
— Благослови вас Господь!
Переодетый ангел. Не оглядываться. Очередь к дверям их дома во время Великой Депрессии. За матушкиными пирожками. Хлеба по водам. Просят рубаху отдай плащ. Сократи путь страждущему… Поголовное неверие. Филантропия как надувательство, средство спасения от коммунизма. В детстве он недоумевал, кто станет есть мокрый хлеб. Старые басни. Хлеба и рыбы, мусор. «Позаботьтесь о чистоте родного Бостона!» Он вдруг понял, что голоден. Легкость в теле, странное ощущение, при чем тут пища? Странные ангелы, зачем им мирские желания? Пайт сопротивлялся голоду Если кинуться к киоску на углу, Фокси умрет. Обойдемся! Излюбленная фраза матери: «Крепись, сынок!» Ужасный английский матушки. Запорошенные мукой материнские руки, тянущиеся к кухонной полке. Ура! Его переехал, расплющив кишки, локомотив любви. Все кончено. Moeder is dood.
