Гонзик был рад, что «тудор» наконец остановился перед разбитым вокзалом: его ногу свела судорога. Немец, сидевший на переднем сиденье, отдал инженеру какие-то документы, сухо с ним распрощался и сел за руль. Сизый дымок быстро растаял в воздухе: машина скрылась из виду.
Послеполуденное солнце жгло прямыми лучами, с недалекой громады руин ветер время от времени поднимал белесое облако известковой пыли и гнал ее прямо на путешественников. Гонзик прикрывал глаза и сплевывал, но песок все равно хрустел у него на зубах. Инженер вернулся от кассы с билетами.
— Есть хотите? — вдруг вспомнил он.
— Закинул бы удочку, да нету грузила. — Чарльз вывернул напоказ карманы.
Гонзик, сам не зная почему, в эту минуту застыдился перед своим новым другом в кожаной куртке.
Инженер молча купил в киоске бутерброды, прокисший овощной салат и два пакетика печенья. Гонзик выловил из кармана мелочь. Бернат махнул рукой, а попутчики посмотрели на Гонзика так, будто сомневались, в порядке ли у него мозги. У студентика от усердия двигались просвечивающие восковые уши. При этом он нахально глазел на молодую красивую крестьянку, сидевшую рядом на скамейке и кормившую грудью ребенка. Когда доели, Хомбре громко рыгнул. Гонзик, чтобы скрыть смущение, торопливо заговорил о чем-то с инженером, но не расслышал ответа. Юноша украдкой сжал в кармане кулак и прикрыл глаза: «Я постараюсь не уподобляться этим двум… постараюсь и докажу!»
Скорый поезд шумно подошел к вокзалу. Вслед за ним примчалась туча пыли и заволокла все вокруг. Пассажиры брали поезд штурмом. Локтями и пинками Чарльз и Хомбре отвоевали для своей группы сидячие места.
Перестук колес, послеполуденная жара, усталость, беспокойные думы о Катке, Вацлаве, Франце Губере, мысли о неведомом будущем — все это глубоко тревожило душу Гонзика. Он завидовал тем двоим напротив. Билл-Чарльз, откинув голову назад и открыв рот, тихо храпел, у наклонившего голову и также спавшего Хомбре изо рта вытекала тонкая струйка слюны. Оба молодых человека ничуть не тревожились за свою дальнейшую судьбу.
Гонзик решил, что, как только приедет на место, он напишет Катке большое письмо, будет искать для нее место. Ох, если бы она приехала во Францию! Гонзик даже в мыслях не может представить себе, как бы он ждал ее! И вот они оба на чужбине, предоставлены самим себе. Он на руках носил бы ее.
Пограничный городок Кел. Поезд тихо прогрохотал по мосту через Рейн и въехал на территорию Франции; фонари далеких улиц трепетным удлиненным пунктиром отражались в черной как сажа водной глади; буксирный пароход, надрываясь, тянул на стальных тросах две груженые баржи. Хвост искр, вылетая из трубы, бросал на ободранные бока парохода розовый отсвет.
Гонзик забился в уголок купе у окна и от волнения кусал ногти. Неуверенным взглядом он искал сочувствия у проснувшихся товарищей, их тоже взволновал переезд через границу. Лицо флегматичного Хомбре застыло от напряжения, а бледный Билл сидел, вытянув тонкую шею из грязного воротничка. Их сопровождающий, стоя в коридоре, довольно бегло и свободно разговаривал с кем-то по-французски. Таможенный чиновник в фуражке иной формы, чем у немецких пограничников, только мельком взглянул в купе и тут же отвернулся. Из-за его плеча возбужденно улыбалось лицо инженера. Гонзик глубоко вздохнул. Германия — проклинаемая, негостеприимный приют — после восьми долгих месяцев осталась позади.
— Выходите, братцы, — сказал инженер. Его глаза блестели, но лицо было утомленным. — В дальнейший путь мы тронемся утром, а пока переночуем здесь. Думаю, что и вы мечтаете о постели не меньше, чем я!
И вот они идут по вечернему Страсбургу. Кинотеатры уже закончили работу, на улицах мало прохожих, американских униформ не видно, иногда попадаются французские мундиры. Даже обломков домов — следов войны — почти нет: Германия в самом деле осталась за Рейном.
— Ты видел эту черную шлюху, Хомбре? — Билл на ходу потуже затянул ремешок.
— Да, черт возьми, уже пахнет колониями! Надо привыкать к африканским ласкам! Я начинаю верить, что все-таки исполнится мечта всей моей жизни: приголубить негритянку и монашку.
— Гостиницы переполнены. Мы переночуем в казарме. Наша фирма имеет там арендованные комнаты для служащих, прибывающих из Германии. — Инженер сказал это скучным ровным голосом, как само собой разумеющееся, и в довершение даже зевнул. Затем он повернулся спиной к ветру и закурил.
Вскоре в темноте перед ними выросла высокая хмурая коробка казармы: несколько освещенных окон были в беспорядке разбросаны среди многих других темных квадратов, симметрично расположенных на огромном фасаде. Из одного освещенного окна слышались звуки гармоники. Инженер предъявил часовому пропуск и кивнул парням, предложив им следовать за ним. Они пошли через калитку и очутились под мрачной каменной аркой.
— Подождите здесь, я скоро приду. — Быстрые шаги инженера вскоре затихли где-то на боковой лестнице.
Из караульного помещения вышел солдат в белой пилотке с непривычными красными нашивками на плечах. Он внимательно оглядел новичков и что-то сказал по-французски.
— Nem tudom[145], филистимлянин, — развел руками Жаждущий Билл и уселся на свой обшарпанный чемоданчик. Высокий резкий голос его неприятно прозвучал под сводом арки.
— Eh, bien[146], — солдат выплюнул окурок, — следуйте за мной.
Гонзик сделал шаг вперед.
— Ждем… инженер… спать здесь, — попытался он объясниться.
— Какой там еще инженер, следуйте за мной, говорю!
— Мне это начинает не нравиться, — медленно проговорил Хомбре.
Он поднял свой рюкзак на плечи, направился к воротам и взялся за ручку. Калитка оказалась запертой. Часовой с автоматом на груди знаком приказал Хомбре оставить эту затею Со двора донеслись голоса. Гонзик расслышал чешские слова. Два парня приблизились из темноты. На палке, продетой в ушки посудин, они несли три тяжелых бидона. Палка прогибалась, и бидоны с лязгом ударялись друг о друга.
— Вы тоже завербовались на работу во Францию? — спросил Гонзик, и голос его внезапно осекся.
Носильщики вступили в тусклый конус света. На головах у них были замусоленные пилотки. Парни поставили бидоны, посмотрели на Гонзика и поначалу не поняли его, а потом один из них осклабился, открыв редкие мелкие зубы, и постучал себя пальцем по лбу:
— Соображаешь, где находишься?
Наступила глубокая тишина, только из одного окна доносились звуки гармоники. Жаждущий Билл встал со своего чемоданчика. Гонзик проглотил слюну. Мрачное предчувствие железным обручем сдавило грудь, и вот прозвучали два страшных слова: «Иностранный легион!»
У Гонзика ослабли колени, нижняя челюсть отвисла, и он не способен был совладать с нею. Гонзик замахал перед собой руками, потом схватился за горло похолодевшей рукой. Носильщики бидонов маячили перед ним как призраки. Смертельная тоска, какой он еще никогда в жизни не испытывал, придавила Гонзика к земле. Три долгие секунды протянулись. Напрасно он пытался вскрикнуть. Чьи-то невидимые грубые лапы душили его. Но вдруг какая-то сила бросила его к воротам. В три прыжка очутился он у калитки, схватился за щеколду и стал судорожно дергать ее. Лишь теперь спазма в горле ослабла.
— Пустите меня, я не хочу!..
Дикий, отчаянный крик Гонзика разнесся по темному двору казармы, заглушил гармонику, проник в сердца его спутников. Их циничные физиономии вытянулись и посерели. Гонзик в невменяемом состоянии, со слезами на глазах ринулся к часовому и, не соображая, что делает, бросился перед ним на колени, обеими руками обхватил его ноги. Резкий пинок коленом в грудь отбросил его к противоположной стене, и он остался сидеть на земле, бормоча что-то и размазывая левой рукой грязь и слезы по лицу, а правой шарил около себя в пыли, отыскивая упавшие очки.
— Встань, идиот, — услыхал над собой Гонзик, — и марш наверх!
Гонзик не знал, как очутился в канцелярии за письменным столом; он судорожно водил рукой по краю залитой чернилами доски. Он слышал голоса, шаги, видел людей, но все это плохо воспринималось его сознанием, было как бы нематериальным. Подобное с ним однажды уже было, когда ослабло действие наркоза и он пришел в себя после операции аппендицита.
Чья-то рука придвинула ему бумагу, перо и чернильницу. Гонзик порывисто оттолкнул все это, разбрызгав чернила.
— Нет, нет, нет! — без конца повторял несчастный Гонзик, бланк перед его испуганными глазами терял свои очертания, и Гонзик вдруг заметил, что за ногтями у него чернила, но в тот же миг мысль об этом исчезла, уступив место одному-единственному, четко осознанному решению: «Не подпишу!»
За столом перед ним появилось новое лицо. Гонзик услыхал чешскую речь.
