– Что? А ты уж решил, что мне и правда охота с тобой трахаться?
У него вытягивается лицо. Даже сейчас мои слова по-прежнему режут его больнее любого ножа. Я сую пальцы в получившуюся рану и растягиваю ее посильнее:
– Это был отвлекающий маневр. Да ты мне всегда служил только для того, чтобы отвлечься. Отвлечься от боли после смерти Ноа. Отвлечься, пока полиция не приедет. – Я хохочу, вкладывая в этот смех весь яд, всю ненависть. – Думал, ты единственный, кто умеет манипулировать?
– Ах ты, сука… – рычит Джек.
– Уж кто бы говорил…
Он бросается в сторону, намереваясь меня схватить. Я в ответ взмахиваю ножом, и Джек отскакивает. Я поспешно отбегаю подальше, стараясь, чтобы островок постоянно разделял нас.
– Что ж, значит, действуем по второму варианту.
– И как ты собираешься выкручиваться? – похолодев от страха, спрашиваю я. – Как объяснишь два трупа, Джек?
– Легко, – ухмыляется тот. – Ты так отчаянно хотела добиться контракта с издательством, что придумала всю эту схему, втянула в нее Дэвида, втянула меня, манипулировала, пользуясь моими чувствами, упросила спрятать тебя в «Глицинии». В день твоего исчезновения я был в Лондоне, алиби у меня железное, а значит, ты приехала сюда сама, добровольно. В конце концов, ты ведь и впрямь согласилась приехать в «Глицинию». Я пытался отговорить тебя от столь ужасного плана, но ты уперлась, потому что слишком горевала по Ноа и по потерянной работе, задыхалась под тяжестью собственной лжи. Когда Ада начала тебя искать и приехала сюда, она сообразила, что твое похищение было подстроено, и пригрозила всем рассказать об этом. Впав в ярость, ты набросилась на нее с ножом и убила, чтобы она никому не раскрыла твой секрет.
– Никто на это не купится, – возражаю я, судорожно сглотнув.
Джек останавливается, и я замираю на месте. Позади – раковина и шкафы, а за спиной Джека – выход в коридор.
– Так‐таки и не купится? – фыркает он. – А на ножике‐то твои отпечатки.
– Твои тоже.
– Так ведь я пытался отобрать у тебя оружие!
– Ублюдок.
– Обнаружив тебя над трупом сестры, я попытался тебя угомонить, но ты вырвалась и напала уже на меня. Так что тут чистая самооборона: мне пришлось выбирать между тобой и собой, и я выбрал себя. – Губы Джека растягивает по-кошачьи довольная ухмылочка. Он все продумал. И теперь убьет меня и вернется в мир с историей, которая позволит ему восстать из пепла «Глицинии» героем. – Ложь проглатывается лучше, если приправить ее парой ложек правды.
Такие истории всегда заканчиваются смертью. Уже поздно решать, выживу я или нет. Но еще не поздно решить, как я умру.
Эта яростная мысль придает мне сил, и я принимаюсь распахивать дверцы шкафов, ни на минуту не выпуская Джека из виду. Рука, сжимающая нож, устала от напряжения, но я не расслабляюсь: стоит дрогнуть хотя бы на мгновение, и Джек бросится на меня.
– Что ты делаешь? – шипит он.
И в этот момент я нахожу то, что искала.
Бутылку парафина.
Увидев, как я открываю ее, Джек поспешно огибает островок, но я сдавливаю пластиковую бутылку, плеснув парафином ему на грудь. Отшатнувшись, Джек хватает полотенце, висящее на ручке кухонной тумбочки, и брезгливо вытирается.
– А как насчет третьего варианта? – рычу я, обливая парафином шкафы, шторы, островок. Затем смахиваю на пол поваренные книги и поливаю их тоже. – Никто из нас не уйдет отсюда. Мы сгорим. «Глициния» уже пылает, не чуешь, что ли? – Я лью парафин на пол, на валяющееся полотенце. – Ну так давай добавим маслица в огонь. Ты хотел такой любви, чтобы обжигала и поглощала. Непредсказуемой и захватывающей, возможно, даже слегка опасной. Ну вот – кушай, не обляпайся.
Отшвырнув опустевшую бутылку, я открываю ящик тумбочки. Затем еще один. Почти все они оказываются пустыми, поскольку ножи и прочие приборы Джек убрал, так что отыскать блестящую серебристую зажигалку удается практически сразу. Ветрозащитную, ту самую, которой мы каждое лето разжигали мангал для барбекю.
Глаза у Джека округляются. Ему впервые становится по-настоящему страшно.
– Ты не посмеешь.
– Хотел проверить, как далеко я зайду, Джек? – Я откидываю крышечку зажигалки. Вспыхивает крохотный огонек. – Так вот, я пройду этот гребаный путь до самого конца!
– Не вздумай… – Он бросается ко мне, поскальзываясь на парафине. Я огибаю островок, не позволяя Джеку достать меня. Выдумывая себе оправдание, он нарисовал образ упертой, чокнувшейся от горя девицы, в которой я себя не узнала. Зато теперь вижу: это я. Бешеная, безжалостная, чокнувшаяся от горя. Готовая покончить с этим раз и навсегда.
На лице Джека сменяются страх и ярость. Ага, тварь, думаю я, понял теперь, каково это? Впервые за все время заточения, за эти долгие жуткие месяцы, я ощущаю власть – и упиваюсь ею. Да, за это мне придется заплатить жизнью, но восторг, который я испытываю сейчас, того стоит.
– Не надо… – хрипит Джек.
Я улыбаюсь в ответ. Протягиваю зажигалку и собираю все воспоминания о своей семье, о собственных достижениях, закутываюсь в них, как в шелковое покрывало. Пусть сгорят вместе со мной.
Джек перескакивает через островок. Я роняю зажигалку. Он хватает меня за подол комбинации и дергает на себя. Облитые парафином книги вспыхивают. Огонь расползается по полу, охватывает шкафы и перекидывается на потолок.
Джек распластался по мраморной стойке. Я пытаюсь вырваться, но он хватает меня за горло, не давая ни дернуться, ни вздохнуть. Он что‐то кричит мне в лицо, в глазах у него пляшут отблески пламени, и я чувствую спиной невыносимый жар. Слишком горячо. Джек сжимает руку у меня на шее.
Отчаявшись, я взмахиваю ножом.
И недоуменно моргаю, снова и снова.
Мне почему‐то думалось, что тело Джека окажется плотнее. Оно ведь состоит не только из кожи и мяса. А нож так легко вонзился ему в шею прямо по самую рукоять. Выпустив мое горло, Джек хватается за мою руку, за рукоятку ножа, и мы замираем так на секунду. Льдисто-голубые глаза смотрят изумленно: Джек не в силах поверить, что все происходит на самом деле.
Что я действительно это сделала.
А затем его рука обмякает.
Я выпускаю нож.
Соскользнув со стола, Джек навзничь падает на пол, скрываясь за островком.
Я вдыхаю раскаленный воздух, полный дыма.
Не верится…
Не верится, что я это сделала.
Огибаю островок на негнущихся ногах и вижу Джека: он валяется на спине, уставившись в потолок. Затем медленно переводит взгляд на меня. Я падаю рядом с ним на колени, и Джек силится что‐то сказать, но изо рта вырывается лишь бульканье. По губам течет алая струйка.
И вместо мужчины, который манипулировал, издевался, убивал, передо мной снова маленький мальчик, приходивший ко мне раз за разом; мальчик, отчаянно нуждавшийся в любви; мальчик, который целовал меня на подоконнике в родительском доме и рисовал наброски мест, где мы сможем жить, когда вырастем.
– Джек, – всхлипываю я. – Джек…
Он поднимает руку, едва ощутимо касается моих волос. Я беру его за пальцы, такие теплые и знакомые… Он снова открывает рот, но на слова не хватает сил.
– Не бросай меня, – молю я. – Прости меня. Прости. Про…
Глаза у Джека закатываются.
И спустя миг он умирает.
Покидает меня.
И я не знаю, услышал он мои слова или нет.
Охваченная горем, любовью, ненавистью, я сижу еще одно мгновение, а затем медленно и бережно выпускаю руку Джека, пристраивая ее ему на грудь.
И тут же захожусь кашлем. Вся кухня затянута дымом. Нужно выбираться отсюда. Бежать.
Поднявшись с пола, я ковыляю в холл. Лестницу окутывают густые темные клубы, скрывая потолок фойе. Передо мной – запертая входная дверь.
Господи, господи, господи! Я бегу к лежащей на полу Аде, шарю по карманам в поисках ключа, которым она открывала дверь, нахожу его и торопливо возвращаюсь обратно. Руки скользкие от крови и парафина, так что дверь удается открыть лишь со второй попытки.
Я оглядываюсь – с кухни льется золотистый свет, там уже все полыхает. Затем я оборачиваюсь на сестру. Нельзя ее здесь оставлять. Нельзя, чтобы она сгорела. Зажав ладонью рот и нос, я спешу обратно. Ада совсем легкая, но я вымоталась до предела. Приходится тащить тело волоком, напрягая все оставшиеся силы, так что времени уходит больше, чем хотелось бы. Огонь уже вырывается с кухни и подбирается по деревянному полу к нам. Но я продолжаю тащить сестру, пока мы обе не оказываемся снаружи, в холодной январской темноте.
