Но вот о Мерри в своем доме — о Мерри, прятавшейся у нее после взрыва, — она умолчала. Рассказала ему обо всем, кроме этого. Откровенность иссякла в той точке, где ей следовало бы начаться.
Неужели и у других мозг работает так ненадежно? Или один только он не в состоянии разглядеть помыслы и поступки окружающих? Неужели все совершают промашки так же, как он, по сто раз на дню то понимают, то нет, действуют то умно, то достаточно умно, то так же глупо, как и сосед, то глупее, чем самый последний кретин на свете? Урод ли он, исковерканный глупостью, простак сын простака отца, или вся жизнь сплошной обман и все, кроме него, в нем участвуют?
Прежде он мог бы описать ей это чувство неадекватности, мог обсуждать его с Шейлой, говорить о своих сомнениях, беспокойстве — ее спокойный взгляд на вещи позволял открыться этой женщине-волшебнице, подарившей Мерри гигантские возможности, которые та отбросила, не использовав, внедрившей в нее, по словам самой Мерри, «удивительное чувство легкости», позволившее наполовину избавиться от фрустрации, вызванной заиканием, все понимающей женщине, чья профессия — предоставить страдальцам еще один шанс, возлюбленной, которая разбиралась во всем, в том числе в том, как укрыть у себя убийцу.
Мерри была в доме Шейлы, а та ничего ему не сказала.
Все доверие между ними, все счастье, которое он когда-либо знал, вообще все, включая убийство Фреда Конлона, — все было чистой случайностью.
Мерри была в ее доме, а она ничего не сказала.
И сейчас тоже молчит. Горячность, которую проявляли все остальные, казалась ей, судя по-докторски внимательному взгляду, своего рода патологией. Действительно, зачем все говорят всё это? Сама она не сказала за вечер ни слова: ни о Линде Лавлейс, ни о Ричарде Никсоне, или X. Р. Халдмане, или Джоне Эрлихмане; ее преимущество перед другими было в том, что ее голова не забита тем, чем забиты другие головы. Ее манеру прятаться в себе Швед в свое время воспринимал как признак чувства собственного превосходства. Теперь он думал иначе. Ледышка, сволочь. Но почему??? «Ты разрешаешь своим близким полностью моделировать твою жизнь. Ничто так не поглощает тебя, как чужие потребности», — сказала она однажды. «По-моему, эта характеристика больше подходит Шейле Зальцман», — ответил он и, как всегда, ошибся.
Он считал ее мудрой, а она была просто холодной.
В нем клокотало бешеное недоверие ко всем. Уничтожение каких-то опор, последних опор, создало ощущение, что в течение этого дня он из пятилетнего мальчика превратился в столетнего старика. Как было бы хорошо, подумал он, как помогло бы ему сейчас, если бы там, на лугу, поодаль от обеденного стола, паслось стадо Доун и в нем, защищая его, — мощный бык Граф. Если бы Доун была по-прежнему хозяйкой Графа, если бы Граф… Пахнуло неземным покоем, и только тут он сообразил, в чем дело. Если бы Граф по-прежнему мелькал там, в темноте, среди коров, то здесь, среди гостей, мелькала бы в своей пестрой пижамке Мерри и, прислонившись к спинке его стула, шептала ему прямо в ухо: «Миссис Оркатт все время пьет виски. Миссис Уманофф пахнет потом. Доктор Зальцман лысый». Шаловливая и абсолютно безобидная наблюдательность, тогда — никак не нарушающая порядок, детская, не выходящая за рамки приличия.
— Папа, еще бифштекса? — услышал он вдруг свой голос, явно окрашенный безнадежным усилием хорошего сына, пытающегося если не успокоить погруженного в свои мысли отца, то хотя бы смягчить его печаль по поводу недостатков нееврейской части рода человеческого.
— Да, я возьму еще бифштекса, и вот для кого — для этой молодой леди.
Подцепив кусок мяса с блюда, которое поднесла к нему одна из прислуживающих за столом девушек, он аккуратно опустил его на тарелку Джесси; видно было, что он собирается полностью взять ее под опеку.
— Возьмите нож с вилкой и приступайте к еде, — сказал он. — Жареное мясо вам полезно. Сядьте прямее.
И словно поверив, что, если она ослушается, он может применить и силу, Джесси Оркатт пробормотала невнятно: «Я как раз думала этим заняться» — и так неловко принялась резать мясо, что Швед испугался, как бы отец не взялся делать это за нее. Вся эта энергия, сколько бы ни стараться, не способна была переделать этот утративший покой мир.
— Но это ведь очень серьезно, все, что касается детей, серьезно. — Удостоверившись, что Джесси ест, Лу Лейвоу снова возымел желание вернуться к «Глубокой глотке». — Если уж это несерьезно, то что можно назвать серьезным?
— Папа, — вмешался Швед, — Шелли не хочет сказать, что это несерьезно. Он согласен: это серьезно. Он говорит, что, раз приведя подростку свои доводы, мы делаем, что можем; нельзя же запереть его в комнате и выбросить ключи.
Его дочка — сбрендившая убийца, ютящаяся на полу ньюаркской каморки, у жены есть любовник, который оглаживал ее задницу, стоя над раковиной в их собственной кухне, его экс-любовница сознательно навлекла на их дом несчастье, а он старается успокоить отца с помощью всяких «с одной стороны», «с другой стороны».
— Вы не поверите, — сказал старику Шелли, — как далеко успели шагнуть подростки в последнее время.
— Но, думаю, вряд ли нужно шагать к деградации! А если они шагают именно туда, то можно и запереть их. Я помню времена, когда дети сидели дома за уроками, а не ходили смотреть такие, как этот, фильмы. Мы говорим сейчас о моральном духе страны. Не так ли? Или я спятил? По-моему, это оскорбление нравственности и всех, кто ее придерживается.
— А чем, собственно, так привлекательна нравственность? — спросила Марсия.
Вопрос так ошеломил его, что он растерянно обвел глазами стол, ища кого-нибудь, достаточно образованного, чтобы как следует осадить эту женщину.
И Оркатт, этот близкий друг семьи Билл Оркатт, пришел на помощь Лу Лейвоу.
— А чем плоха нравственность? — спросил он, широко улыбнувшись Марсии.
Швед был не в силах смотреть на него. В добавление ко всему, о чем он не в силах был думать, здесь были двое — Шейла и Оркатт, — на которых он был не в силах смотреть. Считала ли Доун Билла Оркатта красивым? Раньше ему никогда так не казалось. Круглолицый, нос пятачком, подвижная нижняя губа — в общем, подонок с поросячьей мордой. Нет, что-то другое привело ее к этой дикой сцене над кухонной раковиной. Что? Легкая возможность самоутверждения? Может быть, именно это давало ей заряд сил? Удовольствие, оттого что Билл Оркатт — это Билл Оркатт, его приятное ощущение себя Биллом Оркаттом? Вызвано ли это тем, что он никогда и ни при каких условиях не удостоит вас ссоры, даже если обоим будет понятно, что ты ее заслужил? Вызвано ли удовольствием, оттого что он ощущает себя хозяином, так по-хозяйски выступавшим в роли гида, рассказывая им о прошлом округа Моррис? Вызвано ли ощущением, что ему никогда не приходилось бороться за что-либо и терпеть оплеухи от кого-либо или мучиться, не понимая, как быть, даже если жена, сидящая здесь же, рядом, напилась в стельку? Вызвано ли это тем, что он вошел в мир, предполагая получить от него куда больше, чем грезилось лучшим отличникам Уиквэйкской школы, чем кто-либо из нас ожидал получить, даже если потом мы и зарабатывали это, трудясь до седьмого пота, но все же понимая, что полного права на все это у нас нет? Неужели она так распалилась, стоя над этой раковиной, потому что он от рождения обладал чувством своих неотъемлемых прав? Или потому, что он так изящно вписывался в окружающую обстановку? Или из-за его великой живописи? Или элементарно — из-за его буравчика? Неркели это всего лишь так, Доун, милая? Мне нужен ответ. Я хочу получить его сегодня же. Что — дело всего лишь в буравчике?
Подробности этой сцены — Оркатта, трахающего его жену, — мелькали в воображении Шведа, и он был не в силах от них отделаться, как был не в силах отделаться от подробностей сцены насилия над его дочерью. В этот вечер воображение цепко держало его в своей власти.
— Нравственность? — Марсия, лукаво улыбаясь, повернулась к Оркатту. — А вам разве не кажется, что достоинства нравственности, приличий и вежливости ценятся выше, чем они того заслуживают? Ведь они не дают возможности приобщиться ко всем богатствам жизни.
— А что вы рекомендуете для приобщения к этим «богатствам»? — поинтересовался Оркатт. — Опрокинуть все правила и устроить разбой на большой дороге?
Архитектора из хорошей семьи забавляла эта преподавательница литературы и угрожающая схема, которую она пыталась вычертить, сметая границы и правила. Он забавлялся. Забавлялся! Но Швед не мог превратить званый обед в битву за честь жены. Все и так было очень скверно, немыслимо было в довершение всего сцепиться с Оркаттом на глазах у родителей. Оставалось просто стараться не слушать. И все-таки как только Оркатт открывал рот, каждое его слово рождало дикую неприязнь, заставляло содрогаться от презрения и ненависти, а когда Оркатт замолкал, Швед невольно устремлял взгляд туда, где он сидел, и пытался увидеть, что в этом лице могло, бог ты мой, до такой степени всколыхнуть чувства жены.
