— Нравственность? — Марсия, лукаво улыбаясь, повернулась к Оркатту. — А вам разве не кажется, что достоинства нравственности, приличий и вежливости ценятся выше, чем они того заслуживают? Ведь они не дают возможности приобщиться ко всем богатствам жизни.
— А что вы рекомендуете для приобщения к этим «богатствам»? — поинтересовался Оркатт. — Опрокинуть все правила и устроить разбой на большой дороге?
Архитектора из хорошей семьи забавляла эта преподавательница литературы и угрожающая схема, которую она пыталась вычертить, сметая границы и правила. Он забавлялся. Забавлялся! Но Швед не мог превратить званый обед в битву за честь жены. Все и так было очень скверно, немыслимо было в довершение всего сцепиться с Оркаттом на глазах у родителей. Оставалось просто стараться не слушать. И все-таки как только Оркатт открывал рот, каждое его слово рождало дикую неприязнь, заставляло содрогаться от презрения и ненависти, а когда Оркатт замолкал, Швед невольно устремлял взгляд туда, где он сидел, и пытался увидеть, что в этом лице могло, бог ты мой, до такой степени всколыхнуть чувства жены.
— Ну, — заявила Марсия, — без греха не бывает познания, разве не так?
— Боже, — воскликнул Лу Лейвоу, — в жизни я не слышал ничего подобного! Простите меня, профессор, но где вы взяли такие идеи?
— В Библии, прежде всего в Библии, — смакуя слова, ответила Марсия.
— В Библии? В какой Библии?
— Той, что начинается с рассказа об Адаме и Еве. Разве не этому учит нас Книга Бытия? Не об этом ли речь в истории об изгнании из рая?
— Об этом? О чем — об этом?
— О том, что без греха не обрести познания.
— Меня она научила другому, — ответил Лу. — Изгнание из рая. Что ж, я закончил всего восемь классов.
— Но чему же она научила вас, Лу?
— Тому, что, если Всевышний запрещает делать что-то, ты и не должен делать этого. А если сделаешь, то понесешь наказание. Сделаешь — и будешь страдать до конца своих дней.
— Подчиняйся Всевышнему, и все ужасы прекратятся, — протянула Марсия.
— В общем… да, — сказал он без особой уверенности, чувствуя, что над ним посмеиваются. — Но постойте, мы отклонились в сторону, мы же не говорили о Библии. Оставьте Библию в покое. Сейчас не время говорить о Библии. Мы говорим о фильме, в котором, насколько я понимаю, взрослая женщина становится перед камерой и за деньги открыто выделывает для миллионов и миллионов зрителей, в том числе и детей, все, что только может придумать, — и это унизительно. Вот о чем мы разговариваем.
— Для кого унизительно?
— Для нее, господи боже мой. В первую очередь для нее. Она втоптала себя в скверну земную. Не можете же вы одобрять это?
— Но она вовсе не втоптала себя в скверну, Лу.
— Напротив, — рассмеялся Оркатт, — она вкусила от Древа познания.
— И, — заявила Марсия, — стала суперзвездой. Вошла в первый ряд. Думаю, что мисс Лавлейс сейчас наслаждается жизнью как никогда.
— Адольф Гитлер тоже как никогда наслаждался жизнью, кидая евреев в газовые камеры. Наслаждение не оправдывает поступка. Эта женщина отравляет умы молодежи, отравляет страну и(!) втаптывает себя в скверну земную. Точка.
В спорящем Лу Лейвоу не было ничего дряблого, и, пожалуй, сам по себе вид убежденного старика, все еще крепко привязанного к своему иллюзорному миру, был тем единственным, что заставляло Марсию упорно настаивать на своем. Поймать на крючок и укусить до крови. Это было ее любимым занятием. Швед готов был убить ее. Оставь его в покое! Оставь его в покое, и он сам замолчит. Не велика заслуга подстрекать его на новые и новые высказывания — так что лучше остановись!
Но проблема, с которой он давным-давно выучился справляться, частично подавляя свои мнения и внешне соглашаясь с отцом, а частично прибегая к тонким маневрам, — проблема отца, сохранения сыновней любви, несмотря на необходимость общаться с жестким и непримиримым отцом, — не относилась к числу тех проблем, с которыми она десятилетиями имела дело. Джерри, тот просто затыкал отца; Доун чуть не сходила от него с ума; Сильвия Лейвоу выносила его стоически, но раздраженно и обладала только одним средством эффективной защиты — холодной закрытостью и дистанцированностью, год за годом уничтожавшей ее самое. Но Марсия отнеслась к нему как к тупице, каковым он и был, все еще верящим, что запреты обладают способностью заменить грехи дня сегодняшнего на грехи дня вчерашнего.
— А чем бы вы предложили ей заняться, Лу? Сделаться официанткой в баре?
— Почему нет? Это нормальная работа.
— Не совсем так. Ее вряд ли выбрал бы кто-либо из сидящих здесь.
— Вот как? — сказал Лу. — Им больше по душе то, что она делает сейчас?
— Не знаю, — ответила Марсия. — Давайте проведем опрос. Что бы вы предпочли: карьеру официантки или порнозвезды? — спросила она Шейлу.
Но у Шейлы не было никакого желания участвовать в затеянных Марсией играх с подковырками, и, глядя как бы сквозь нее и в глубь себя, она так именно и сказала. Швед вспомнил, что, когда Шейла впервые познакомилась здесь, в Олд-Римроке, с четой Уманофф и он спросил ее: «Как может Барри любить эту особу?», она не ответила на манер Доун «как тот, кто всегда чудит, но у которого не всегда стоит», а сказала: «В конце званого ужина кто-то почти всегда задается этим вопросом касательно кого-то другого, а иногда все недоумевают по поводу всех». — «А ты?» — спросил он. «Я постоянно думаю об этом, глядя на любую пару».
Мудрая женщина. И все-таки эта мудрая женщина решилась дать приют убийце.
— А что скажет Доун? — спросила Марсия. — Официантка, разносящая коктейли, или порнодива?
— Тебе решать, Марсия, — улыбаясь, как благонравная девочка из католической школы, радующая монахинь тем, что никогда не прислоняется к спинке стула, ответила Доун.
— Что это за разговор? — спросил Лу Лейвоу.
— Обычная застольная беседа, — ответила Сильвия Лейвоу.
— А ты почему так размякла?
— Я не размякла, Лу, я просто слушаю.
— Итак, Марсия, голосование не состоялось, — начал Билл Оркатт. — А что бы вы предпочли, если б вас вдруг поставили перед выбором?
Она заливисто рассмеялась в ответ на скользнувшую в его тоне издевку.
— О, толстые тетки очень даже мелькают в порнофильмах. В мужских фантазиях, кстати, тоже. И вызывают не только смеховую разрядку. Вы, господа, что-то очень строги к Линде. Почему если красотка снимает платье в Атлантик-Сити, то это происходит ради премии и превращает ее в американскую богиню, а если она снимет платье и мелькнет в сцене секса, то все это ради грязных денег и она проститутка? Почему так? Почему? Да, в самом деле, никто не знает ответа. Но честное слово, люди, мне нравится это слово «премия». Девицу сняли на углу и привели в отель. И сколько ты зарабатываешь? — интересуется мужчина. Видишь ли, отвечает она, если сказать напрямую, то моя премия триста долларов, если совсем напрямую — пятьсот, а если совсем-совсем напрямую…
— Марсия, — тихо сказала Доун, — не трать зря время, сегодня меня разозлить не удастся.
— Не удастся?
— Сегодня — нет.
Середину стола занимала красивая композиция из цветов.
— Это из сада Доун, — гордо оповестил всех Лу Лейвоу, когда они еще только рассаживались.
Вокруг стояли плоские блюда с толсто нарезанными, заправленными растительным маслом и уксусом помидорами, которые шли как гарнир к бифштексу и лежали в кольце тонких ломтиков только что принесенного с грядок розового лука. А рядом с ними размещались два деревянных ведерка — два старинных деревянных ведерка для корма, которые они высмотрели в магазинчике старьевщика в Клинтоне и купили по доллару за штуку, — каждое из ведерок было выстлано красной банданой и наполнено до краев кукурузными зернами, которые Оркатт помогал ей лущить. В плетеных корзинках с обеих сторон стола уютно устроились свежие французские батоны, разогретые в духовке так называемые багетты, которые начали недавно продавать у Макферсонов и которые так приятно ломать руками. Здесь же доброе крепкое бургундское, полдюжины бутылок лучшего поммара из запасов Шведа, четыре уже открыты — все эти бутылки он отложил пять лет назад, чтобы откупорить их в 1973 году, заложил этот поммар в погреб, как показывали относящиеся к винам записи, ровно за месяц до того, как Мерри убила доктора Конлона. В самом начале вечера он обнаружил сделанную его почерком надпись «1.3.68», внесенную в перекидной блокнот, где он обыкновенно отмечал все, связанное с новой покупкой… «1.3.68», — написал он своей рукой, не зная еще, что 2.3.68 его дочь совершит поступок, который возмутит всю Америку, кроме разве что профессора Марсии Уманофф.
Прислуживавшие за столом школьницы каждые несколько минут появлялись из кухни и молча обходили стол, предлагая на оловянных блюдах приготовленное им мясо, мастерски разрезанное на куски, сочащееся кровью. Набор ножей для разрезания мяса Швед купил в магазине Хоффритца — из лучшей нержавеющей немецкой стали. Он специально съездил за ним и приспособлением для заточки в Нью-Йорк — перед их первым в олд-римрокском доме празднованием Дня благодарения. Он тогда очень заботился о таких вещах. Любил точить лезвие, пока оно не делалось острым как бритва. Любил звук точильного станочка. Солидность добротного домашнего инвентаря. Хотел, чтобы у семьи было все самое лучшее. Хотел, чтобы у семьи было все.
