Тяжкий это был день, и самое страшное наступило, когда мы получили донесение, что не удалось отстоять тюрьму. Лил проливной дождь. Между 5 и 6 часами прогремела гроза, словно отражение той грозы, что бушевала на земле. Вот в этих-то нелегких условиях новый отряд беркширцев (в сопровождении меня и комиссара) был в срочном порядке переброшен в открытых грузовиках за реку и подкатил к тюрьме. Из-за дождя и тревожной вести о неудаче повстанцев в кантонменте народу на Тюремной улице поубавилось, а при виде нескольких грузовиков с вооруженными солдатами, мчавшихся по моему приказу на предельной скорости, заколебались и остальные. И все же, чтобы расчистить подходы к самой тюрьме, пришлось приказать солдатам высадиться и дать несколько залпов в воздух. А овладев подходом к тюрьме, мы были вынуждены, чтобы проникнуть внутрь, сокрушить огромную старую деревянную дверь ломами. Бунтовщики заперлись изнутри. Они также успели овладеть складом оружия, но, по счастью, нашли там винтовки, с которыми не умели обращаться, иначе нашим пришлось бы пробиваться вперед под сильным огнем. И так уже один из солдат был ранен, когда беркширцы под командой своего взводного вступили на тюремный двор.
Не сумев удержать тюрьму, повстанцы поняли, что их надеждам нанесен решающий удар, и, как обычно бывает при таких неудачах, гнев обратился внутрь. В ночь с 12-го на 13-е, когда еще нельзя было с уверенностью сказать, кто одержал верх с гражданской точки зрения, отдельные группы местных жителей временно оставили нас в покое и стали сводить кое-какие старые счеты. В туземном городе начались грабежи и поджоги, но теперь от этих эксцессов страдали туземные дома и лавки и даже отдельные люди. Мертвое тело, найденное утром, ничего не стоило опознать как труп «мученика за дело свободы», забитого до смерти полицией или солдатами! Были кое-какие мелкие происшествия и в кантонменте, где люди, скрывавшиеся по глухим переулкам, с наступлением темноты вышли из укрытий и совершили акты вредительства на железной дороге. И в эту же ночь сгорел один из складов на подъездных путях.
Комиссар к этому времени уже получил директиву бороться с восстанием в округе всеми имеющимися в его распоряжении силами, и я был поставлен об этом в известность моим начальством. А еще я имел секретное указание — в случае если в ближайшие несколько часов я сочту, что гражданская власть уже неспособна выполнять свои функции, я вправе взять командование целиком на себя и объявить военное положение. Однако из сегодняшнего опыта я заключил, что вдвоем с Уайтом мы сумеем восстановить порядок, если только договоримся, что положение ухудшилось настолько, что ни он, ни я уже не обязаны согласовывать каждый свой шаг с уставом. Так я сказал и своему начальнику и добавил, что больше всего меня волнует положение в Дибрапуре, в свете последних событий в Майапуре оно представляется мне особенно серьезным.
Поздно вечером я ненадолго встретился с Уайтом. Это была одна из тех нескольких встреч, которые я не запомнил подробно, потому что происходили они в спешке, в постоянном напряжении, но мне запомнилось его измученное лицо и вопрос, которым он меня встретил: «Ну что, берете командование на себя?» Я сказал: «А вы об этом просите?» Он покачал головой, но согласился на то, чтобы утром я направил в Дибрапур военный отряд прямой дорогой из Майапура на юг. Однако ночью мне опять позвонили из штаба дивизии и передали приказ подходить к Дибрапуру пешим ходом с северо-запада, от взорванного моста, который саперы должны в срочном порядке вновь навести, с тем чтобы, как только Дибрапур будет усмирен, нормальное движение по этой дороге могло возобновиться.
На этом коротком, десятимильном, переходе ранпурцев то и дело останавливали заграждения и самодельные фугаски, на которых подорвалось несколько солдат. Это подтвердило мое предположение, что Дибрапур был выбран как центр заранее спланированного восстания, и только утром 17-го я смог доложить комиссару, что силы закона и порядка одержали в городе полную победу. В помощь ранпурцам мне пришлось послать роту панкотцев прямой дорогой на юг через Танпур, так что в общем операция приобрела характер заправского военного наступления. В Дибрапуре я ввел военное положение в ночь на 14-е, как только ранпурцы вступили в город. Три дня они были заняты восстановлением порядка. 17-го чиновник из штаба комиссара опять стал действовать от имени гражданской власти, а те наши служащие, которые в предыдущие дни сотрудничали с повстанцами (начальник района индиец, один чиновник и несколько констеблей), были доставлены в Майапур, где их для начала допросил комиссар. Тогда-то и случилось, что начальник района избежал судебного преследования, возвратив деньги, которые он якобы припрятал, чтобы они не попали в руки бунтовщиков.
А между тем мятеж во всем округе сперва достиг такого накала, что, казалось, сладить с ним невозможно, а затем перешел в другую стадию, когда мы почувствовали, что страсти, развязавшие его, не выдержав противодействия, пошли на убыль. После всякого вооруженного конфликта самые яркие воспоминания почему-то всегда остаются от эмоций, толкнувших нас на первые активные шаги. А позже вступают в свои права дисциплина и выучка, как элемент необходимый, но не дающий пищи для особенно ценных воспоминаний. Однако я хорошо помню, что 14 августа была предпринята еще одна серьезная попытка проникнуть в кантонмент во имя «мучеников Бибигхара и Мандиргейтского моста».
В тот день нельзя было остаться равнодушным при виде того, как целые толпы людей, в том числе множество женщин, и молодых и старых, добровольно шли навстречу опасности и даже смерти. В событиях 14-го можно усмотреть более точное следование принципу ненасилия, провозглашенному Махатмой. Казалось, эти простые горожане внезапно разочаровались в руководителях, подстрекавших их хвататься за любое оружие и верить, что это поможет им одолеть и полицию и солдат. Теперь это был протест безоружных, они несли плакаты, призывающие нас покинуть Индию и выдать им «безвинно пострадавших в Бибигхарском саду». Толпа, пытавшаяся перейти реку по Бибигхарскому мосту, состояла в большой мере из женщин и детей. Зрелище это было столь трогательное, что наши солдаты не хотели стрелять даже в воздух, хотя, пока женщины оставались в первых рядах, других приказов и не было. Я сам видел, как один из беркширцев нарушил строй, чтобы утешить маленькую девочку, метавшуюся в поисках матери, очевидно одной из тех многих женщин, что распластались на земле с целью преградить путь солдатам, когда те двинутся вперед, чтобы очистить мост.
Можно не сомневаться, что нападение на мисс Мэннерс в Бибигхарском саду многих индийцев объединило под общим лозунгом протеста, но я никогда не принимал всерьез тех доводов, которыми пытались доказать, будто беспорядки в городе были вызваны действиями полиции, предпринятыми «в отместку» за это преступление. И для разговоров о зверском обращении с арестованными не было, конечно, никаких оснований, хотя я еще раз хочу напомнить, что полицейские, не считая старших чинов вроде начальника полиции округа, сами были индийцы, а в нашей истории, скажем прямо, были случаи, когда европейцев огульно обвиняли за действия их подчиненных туземцев, которых им по правилам полагалось контролировать. Думаю, впрочем, что даже индийцы не принимали всерьез басню о том, что то ли одного, то ли нескольких арестованных (все они были индусы) насильно кормили говядиной. Правда, среди полицейских попадается довольно много мусульман, но если бы чернь действительно верила в эту историю с говядиной, это сейчас же породило бы слух, что во всем виноваты полицейские-мусульмане, и как следствие — одну из тех межобщинных свар, от которых мы в данном случае, к счастью, были избавлены. Эти сплетни в связи с бибигхарским делом, несомненно, возникли задним числом, когда все волнения уже улеглись. В то время я лично никаких таких басен не слышал, а когда пошли разговоры, вдаваться в них уже не имело смысла, да и не мое это было дело.
К сожалению, как я теперь считаю, восстание в Майапуре, борьба с которым потребовала всех наших ресурсов и сил, помешало властям подробно расследовать обвинение в изнасиловании, выдвинутое против арестованных, и, поскольку сама пострадавшая не могла содействовать их опознанию, дело это, с юридической точки зрения, осталось незавершенным. Необходимость перевести заключенных для большей безопасности в казармы беркширцев так и не возникла, но, если они действительно были виновны (а я на этот счет не составил себе определенного мнения), они, надо полагать, сочли, что им еще повезло. Единственное, что можно было сделать, исходя из сведений о их деятельности и связях в прошлом, было применить к ним Закон об обороне Индии, что и было сделано. Что же касается нападения на учительницу миссионерской школы и убийства ее помощника — индийца, то и тут не удалось сразу опознать никого из арестованных в тот день в Танпуре, что, возможно, привело еще к одной судебной ошибке, хотя в конце концов некоторые из этих людей подверглись высшей мере наказания.
