На коротком низком пирсе сидели грузчики в ожидании катера, челноком сновавшего на мелководье между громадной баржей, замершей на рейде, и пирсом, перевозя всякие грузы. Около побелённых домишек пристани никого не было видно, не было никого и около десятка бараков посёлка. Не доезжая до них, Иван Всеволодович свернул на крутой серпантин, поднявший их на сопку, наполовину срезанную береговым скалистым обрывом, и там заглушил мотор. Когда Вера с его помощью выбралась из тесной капсулы и подошла к обрыву, он, не в силах сдержать экстаза, воскликнул, протягивая руку в сторону водной стихии:
- Посмотри, какая силища, какая мощь, какая красота…
- … и какой ужасный и холодный ветер, - продолжила она, оборвав его пафосную тираду.
Он обернулся к ней, улыбаясь.
- Тебе не нравится?
Она равнодушно пожала плечами.
- Я представляла себе его другим, - и объяснила: - таким, как показывают по телевизору: синим и голубым, с длинным и широким солнечным пляжем с красивыми загорелыми людьми, а вдали – корабли под парусами и многопалубные лайнеры. А здесь, - она стянула рукой ворот куртки под подбородком, - много воды, и больше ничего. И та сизо-синяя и тёмная, почти чёрная, горизонт закрыт стелющимся туманом, и никого на узком грязном пляже, а в море одна баржа с ржавыми бортами. Неуютно и тоскливо. Чем ты восхищаешься? Меня уже продуло насквозь, и если останутся какие-нибудь впечатления, то только жестокий насморк. Поедем отсюда.
Иван Всеволодович ничего не сказал, никак не защитил одно из чудес своего Дальнего Востока, молча сел за руль и даже не помог ей забраться в коляску. Ему было смурно от её, в общем-то, верного сегодняшнего впечатления, но и жалко, что природа такую красавицу наделила чёрствой холодной душой без чувства прекрасного и взлётов фантазии. Она всё чаще напоминала ему ожившую мраморную статую, внутри которой всё твёрдо.
Скатились вниз, обкатили пристань с другой стороны и выкатились на грязный пляж. Конечно, он не был усеян навезённым и просеянным кварцевым песочком, а был покрыт природными эрозионными отложениями, перемешанными за много веков со сброшенной сухой береговой растительностью, выброшенной морем морской капустой и водорослями, которые и сейчас валялись коричневыми, ржавыми и зелёными космами, высохшими маленькими крабиками и раскрытыми раковинами. Да и сам по себе песочек был не только кварцевым, но и с большой примесью других тёмных пород.
- Посмотри-ка, какое архитектурное совершенство и красота, - указал ей на скалы, громоздившиеся в береговом обрыве, уходящие гребнеобразной лентой в море, торчащие из воды толстенными пальцами и высоченными арками, - гляди-ка…
- И всё украшено птичьим помётом, - дополнила она красоту.
«Нет», - подумал Иван Всеволодович, - «рождённого ползать летать не научишь». Побрели медленно, проваливаясь в песок, по самому краешку набегавшей с шипением волны, и он не стал ей рассказывать, какие бывают грозные водяные валы, как шумит под ветром разбушевавшаяся в шторм стихия, как хлещет о скалы вспенившийся прибой, не стал, потому что ей не понять, не увидев, да и засомневался, что рассказ будет ей интересным. Брели, не торопясь, подбирая и рассматривая раковины, гальку, погибших крабиков. Она попробовала рукой температуру воды, сказала: «О-го!», попробовала на вкус и с отвращением сплюнула. Около скалы, в небольшом углублении, в хрустально-прозрачной воде нашли болтающихся в размеренной качке оранжево-зелёных морских звёзд и чёрных игольчатых морских ежей. Иван Всеволодович хотел вытащить и дать ей подержать, чтобы лучше рассмотреть, но она отказалась, спрятав руки за спину и пожаловалась на чаек:
- Как они скверно кричат, - и попросила:
- Поедем домой.
Вечером Вера уткнулась в ноутбук и просидела за ним до ночи, а Ивану Всеволодовичу ничего не оставалось, как заняться опостылевшей диссертацией, и он дал себе слово закончить её к льготной пенсии. В воскресное утро он снова попытался размягчить мрамор и предложил слазать на самую высокую гору близи посёлка, которую непременно покоряли все молодожёны, клялись там перед небом в вечной любви и верности, иначе можно было и загреметь вниз, а лететь туда аж 1200 м. Вера не выразила энтузиазма, но и не возражала, и они полезли. Хорошо, что у комаров, в отличие от геологов, завершился сезон, и только редкие и крупные кровопивцы пытались напоследок ещё насладиться последней кровушкой, предпочитая высасывать её из полнокровной альпинистки. Иван Всеволодович больше боялся клещей, и потому поднимался впереди, надеясь, что мелкие, но опасные тварюги осядут на нём, и всё равно проверял ведомую со спины через каждые четверть часа и снял-таки пару красненьких носительниц яда. Вера, надо отдать ей должное, не ныла и не канючила, а упорно продвигалась следом, изредка цепляясь за деревца и за выступы скал. Последние пару сотен метров надо было пролезть между известняковыми выходами и вскарабкаться по ним, и вот они уже на вершине, небольшая плоская площадка которой вытерта до блеска штанами многочисленных покорителей. Присели и новички. Вера тесно прижалась к Ивану Всеволодовичу, прислонив голову к его плечу.
- Ну как, впечатляет? – спросил экскурсовод, гордясь вторым чудом Дальневосточной земли – бескрайним зелёным морем с вздыбленными волнами сопок, а далеко-далеко в золотистом мареве солнечного света прозрачно голубели исполины главного хребта Сихотэ-Алиня, и близко-близко внизу убегала к морю, змеясь, серебристая река в белых берегах. – Глядя на всё это, чувствуешь, как мал человек и ничтожен, чтобы совладать с природой и отнять у неё богатства, накопленные за многие миллионы лет.
- Всё так зелено, - вяло согласилась она, - что рябит в глазах. Может, и красиво, но мне больше думается о том, что придётся спускаться.
- Устала? – догадался Иван Всеволодович. Вера, опершись на его плечо, встала и шагнула к обрыву, он придержал её за руку и тоже поднялся. – Ты куда?
- Знаешь, - сказала глухо, вязко, - мне почему-то хочется подойти к самому краю и заглянуть вниз.
- Не вздумай! – предостерёг он. – Не дай бог, сверзнешься.
- Так и тянет, - попыталась сделать ещё шаг, но он не позволил.
- Ты что? – догадался о смутных, тревоживших её, мыслях. – Сомневаешься в нашей верности? – На подъёме он рассказал ей о роли скалы для влюблённых.
Вера вся как-то сжалась, напряглась, рука её в его руке дрожала.
- Мне очень хочется заглянуть вниз.
Он обнял её за плечи и отвёл подальше от притягивающей пропасти.
- Не надо, ты всё равно ничего там не увидишь, лучше загляни в свою душу.
Воскресный вечер ничем не отличался от субботнего: Вера опять зациклилась на электронике, а Иван Всеволодович мучился с собственными мыслями, запечатлёнными в диссертации. «Вот так», - подумал, не выдав ни одной новой и дельной, - «работаем в одной организации, занимаемся, можно сказать, одним делом, а сидим врозь, каждый со своими тетрадками, и пообсуждать нечего».
- Вера, тебе не скучно здесь? – спросил, попытавшись оторвать от наркотической техники.
- Нет, - ответила, не отвлекаясь от клавиатуры, - с тобой мне не скучно.
А ему не то, что скучно, даже тошно сидеть так и маяться без трёпа. Мария со своим режиссёром, небось, каждый вечер полощут друг друга вдрызг, обсуждая очередной театральный успех или провал, и, конечно, забытьём забыла давнего-предавнего знакомого, который в кобелиной горячке как-то признался в любви, а она не соизволила ответить тем же, обреча… обрекя… обрякнув… фу, ты! – заставив его кинуться в омут. Ни бе, ни ме, ни нет, ни да! Так с хорошими верными друзьями не поступают. Забыла начисто!
Нет, Мария Сергеевна не забыла кудлатого мага и волшебника, а наоборот – вспоминала каждый день. Утром, проснувшись, обязательно в короткой, но ёмкой молитве: «Боже, сделай так, чтобы они разбежались, стукнувшись задами, в разные стороны. Или пусть он деранёт от своей лахудры, или она пускай пропадёт ко всем чертям собачьим! Сделай, родной, так, чтобы он снова был один, чтобы был ничей, а мой. Господи, надо же мне кому-нибудь поплакаться в рёв или порадоваться всласть, с кем-нибудь посоветоваться, а с кем, кроме него? Он же волшебник, он всё понимает и всё знает наперёд». Так вот причитая, вставала, торопясь с Сашулей в детсад, а по дороге в учительский дом снова вспоминала, тем более сейчас, когда у них созрел первый спектакль и не какой-нибудь, а сразу «Дядя Ваня», в котором и она, скрепя сердце и образумив разум, решила сыграть, нет, не Соню, для этой роли её годы фь-ю-ить! – улетучились. Нет, она сыграет Елену Андреевну, что чуть постарше, хотя до сорока все женщины одного юного возраста, но всё же Соня помоложе Марии Сергеевны. Хорошо бы с ним посоветоваться – не с актёрами же ей, режиссёру – а он захомутался, стервец лохматый, залез под каблук, попробуй, посоветуйся и враз нарвёшься опять на ту, и наслушаешься не того, чего хотелось бы. Дождётся он, что она опять выскочит замуж, тем более что претенденты есть, да ещё какие, не чета охломону. Один – так прямо трюфель в золотистой обёртке – директор, и не какой-то там школы, а элитной гимназии. Даже напросился в артисты, и она дала ему соответствующую рольку – отставного профессора Серебрякова, и получается ведь у директора. Ну, как от такого отказаться? Правда, есть пара сдерживающих недостатков. Во-первых, умён до скуки, во-вторых, красив до приторности, в третьих, импозантен до тошноты, в четвёртых… нет, такого ей не надо. Потерпим, какие её годы, ещё есть время, ещё дождётся своего рыцаря, может, даже того, лохматого неандертальца, выползет же он, наконец, когда-нибудь из тайги. Она бы нашла ему применение и здесь. А директор к тому же выбрит до синевы, и плешь блестит. Возвращаясь домой поздними вечерами, усталая и счастливая, Мария Сергеевна первым делом хватала талисман и всматривалась внутрь, каков он сегодня. И если мутен, то, слава богу, у кроманьонца нелады, ему плохо с лахудрой, а ей, Марии, радостно: дождёшься, гад полосатый, так тебе, изменнику, и надо. А если кристалл был светел, то она тяжело вздыхала и, подняв глаза к небу, шептала: «Боже, ну за что мне, кроткой твоей овце, такое наказание? Да провались ты там пропадом, слышишь?».
