В своей маленькой лаборатории доктор Новали взял из пробирки с кровью каплю, нанес ее на стеклянную пластинку и наклонился над микроскопом, а остальные врачи наклонились над ним. Когда Дэвид вошел в лабораторию, он увидел одни только спины. Потом Бригл обернулся. Он посмотрел на Дэвида, беспомощно развел руками и вышел из комнаты. Бетси тихонько охнула; она так внезапно повернулась, что налетела на Дэвида, но не сказала ни слова; слезы текли по ее лицу. Глядя прямо перед собой в одну точку, она вышла из лаборатории. Другие тоже разошлись. Остался один Новали.
— Как с лейкоцитами? — спросил его Дэвид.
— Около девятисот. Может быть, чуть больше.
5.Некоторое оживление, возникшее в больнице в четверг утром, когда приступил к работе доктор Берэн, в пятницу днем угасло. Осталась пустота, и в этой пустоте, после того как вечерам был получен анализ крови с резко упавшим количеством лейкоцитов, Словно бы без цели бродили врачи и сестры. Но это длилось недолго. В ночь с пятницы на субботу пустота заполнилась сначала покорностью, которая помогала каждому хоть как-то делать свое дело, а под конец и решимостью, благодаря которой они делали свое дело превосходно. Луиса больше ни на минуту не оставляли одного. Он то засыпал, то просыпался, все больше слабел, но по-прежнему несколько рассеянно интересовался окружающим.
Около часу ночи он очнулся после недолгого сна и, повернув голову, увидел доктора Моргенштерна, сидевшего в углу между двух окон. Лампа на маленьком столике не горела, но дверь палаты была отворена почти настежь, и слабый свет из коридора падал на лицо Моргенштерна.
— Здравствуйте, майор, — сказал Луис.
Доктору Моргенштерну действительно было присвоено воинское звание, но едва ли кто помнил об этом, даже когда он надевал военную форму: было в его характере или в манере держаться что-то уж очень штатское, и слово «майор» никак не вязалось с ним, — разве только как своего рода дружеское прозвище; так прозвучало оно и сейчас в устах Луиса.
— Постарайтесь-ка опять уснуть поскорей, — сказал Моргенштерн. — У вас это очень хорошо получалось.
— Все спать, спать, — сказал Луис. — А который час?
— Тут слишком темно, мне не видно часов. Я вам утром скажу.
Луис долго молчал; Моргенштерн сидел неподвижно, подперев голову рукой, и сквозь слегка раздвинутые пальцы наблюдал за ним.
— На этом подоконнике стоял цветок. Мне жаль, что он куда-то девался.
— Никуда он не девался. Просто сиделка на ночь поставила его на пол. Хотите, я поставлю его на место? Будете тогда спать?
Опять наступило долгое молчание.
— Нет, отнесите его назад, в расселину стены.
— Что вы будете делать после войны, Эрнест? — спросил Луис после новой длинной паузы. — Нравится вам быть военным врачом?
— Врачом где ни быть, всюду примерно одно и то же, — сказал Моргенштерн и встал. — Может, дать вам снотворного? Вам непременно надо еще поспать.
— Погодите минуту, Эрнест, — возразил Луис; теперь он говорил быстрее и громче. — Еще одну минуту, спать я успею.
Моргенштерн стал возле своего стула.
— Что-то двигалось тогда, что-то движется, — опять негромко заговорил Луис. — Эрнест, у меня нос чешется. Может, вы почешете мне нос?
Моргенштерн подошел к кровати и наклонился над Луисом.
— Здесь? — спросил он.
— Немного правее… вот, чудесно, — сказал Луис. — Что вы тут делаете так поздно?.
— Работаю, — с улыбкой ответил Моргенштерн. — Нет, правда, я просто мимоходом к вам заглянул. Вы что-то никак не угомонитесь. А вам нужен сон.
— Вам, наверно, сон нужнее, чем мне. У нас есть секреты друг от друга, майор?
— Нет, Луис.
— Страшная штука секреты, особенно когда ничего нет секретного. Они ведут к стольким заблуждениям… начинаешь бояться и ненавидеть всякого, кто нарушит секрет или попытается нарушить. Вы кого-нибудь ненавидите?
— Не думаю. По-настоящему — нет.
— Боитесь кого-нибудь?
— Вероятно… да, вероятно, найдется такое, чего я боюсь.
— Как дети боятся темноты. Есть вещи, которых нельзя не бояться. Да, конечно. До поры, до времени. Знаете, Эрнест, чего я боюсь больше всего? Что это может начаться без чьего-либо обдуманного намерения. Что это случится просто по чьей-то ошибке.
Луис несколько раз медленно покачал головой.
— Спокойной ночи, Эрнест. Я буду спать. Обещаю вам, я буду спать.
В субботу утром количество лейкоцитов в крови Луиса еще уменьшилось: около трехсот на кубический миллиметр. Теперь его организм оказался беззащитен перед любой инфекцией, хотя пока что никаких признаков какой-либо инфекции не было. Чтобы наверняка избежать ее, доктор Берэн распорядился каждые три часа делать укол пенициллина. Почему-то — Луис и сам себе не мог бы объяснить почему — он до сих пор никому ни слова не говорил о том, что у него болит язык в том месте, где его касается зуб под золотой коронкой; но утром в субботу, вскоре после того как он проснулся, во время ежедневного переливания крови он сказал об этом. На языке обнаружили маленькую белую язвочку, коронку поспешно покрыли золотой фольгой, чтобы помешать действию радиоактивности. Левая рука распухла уже до плеча, но с этим ничего нельзя было поделать. Замораживание сдерживало боль; кисти рук подо льдом были синевато-серые.
Лицо Луиса и все тело спереди, до пальцев на ногах, и там, где его покрывал загар, и там, где загара не было, постепенно становилось багровым. Фотограф приходил и делал снимки, чтобы можно было следить за изменениями; Бетси снова была на своем посту, делала для Луиса все, что только было в ее силах, и то заговаривала с ним, то упорно молчала, смотря по тому, что, как ей казалось, в данную минуту было приятней Луису. Он почти все время был молчалив; силы совсем оставили его, и он мало чем интересовался. Даже Берэн считал, что дело идет к концу быстрее, чем можно было ждать. Но кривые температуры, пульса и дыхания все еще колебались то вверх, то вниз, не слишком отклоняясь от нормы. На местах уколов появлялись пока лишь небольшие кровоизлияния, не было признаков самопроизвольного кровотечения, — короче говоря, пока что не было надобности в докторе Бригле и его красителях.
Утро еще не кончилось, когда в коридоре второго этажа, неподалеку от лестницы, один из врачей упомянул о патологе, ожидающем в Санта-Фе.
— Как его — Белл? Как по-вашему, может быть, следует с ним связаться?
— Пока нет, — сказал Берэн. — Пока еще незачем. Педерсон с ним уже виделся. Его фамилия Бийл.
Но потом он еще несколько минут думал об этих своих словах; в сущности, Бийлу больше незачем сидеть в Санте-Фе; пожалуй, все они в некотором роде поддались панике, когда решили держать его там, а теперь уже, пожалуй, все равно — он может перебраться в Лос-Аламос, — только, по совести говоря, никто не желает его здесь видеть. Нет, что касается Бийла, лучше оставить все как есть, пока только возможно, размышлял Берэн. Это куда легче.
Незадолго до полудня Берэн зашел в ординаторскую. Луис спал; все что нужно, было сделано — иначе говоря, сделано все, что во власти врачей. Берэн пришел в больницу в восьмом часу утра, он устал; накануне он ушел отсюда около часу ночи. Но он держался бодро и решительно, как и все остальные. В ординаторской он застал Вислу, — тот стоял у окна, из которого виден был пик Тручас.
— Мистер Висла, — сказал Берэн, — не хотите ли прокатиться?
Висла отвернулся от окна:
— Вот как? Все спокойно?
Берэн пожал плечами. Висла кивнул:
— Что ж, ладно.
— Я пользуюсь машиной Луиса. Может быть, вам неприятно?
Висла посмотрел на него с удивлением.
— Неприятно поехать в машине Луиса? Нет, конечно. — Висла направился к двери, потом остановился и опять посмотрел на Берэна. — Вот что сам Луис не может в ней ездить, это неприятно. Но в этом смысле еще много есть неприятного.
Выходя из больницы, они столкнулись с Улановым и предложили ему тоже поехать. Несколько минут спустя они выехали из главных ворот на дорогу, что вела в долину. На дороге шли работы; там и тут стояли приземистые грузовики, лепясь к самому краю дороги или вжимаясь в темные ниши, высеченные в отвесной стене каньона. Время от времени внизу открывалась долина; потом все опять заслоняли деревья и скалы, и видны были только несколько футов дороги впереди машины. Висла смотрел прямо перед собой, Уланов озирался по сторонам, Берэн не сводил глаз с края дороги.
— Лучше бы мы поехали кружным путем, — сказал Виста.
— Ну нет! — воскликнул Берэн. — Эта дорога очень хороша, просто прелесть.
Потом он заговорил о том, что за странное место Лос-Аламос, своего рода лаборатория, где сталкиваются крайности, силы противоположные и противоречивые: интеллигенты и рабочие, ученые и техники, иностранные ученые и американцы, теоретики и экспериментаторы, и все они более или менее объединены в одном лагере, а все военные — в другом… И притом нельзя не признать, что Лос-Аламос едва ли не крупнейшая и наилучшим образом оборудованная научная лаборатория в мире — и одновременно крупнейшая фабрика оружия, а стало быть, в нем заключен двойной символ: грядущей жизни и смерти человечества.
