— Пожалуй, тут-то и можно проверить, не играет ли господь бог людьми… так, знаете, как играют в кости, — сказал в заключение Берэн.
— Все это, конечно, справедливо, — сказал Висла. — Но в ваших последних словах есть и другой смысл, он мне больше по душе. Да это и вернее. В кости играем мы сами. А бог, пожалуй, смотрит… и забавляется? Или, может быть, ему немножко грустно?
— Так или иначе, на этой неделе он был свидетелем скверной игры, — сказал Уланов.
— Верно, — сказал Берэн, — верно. А скажите, правду мне говорили насчет этого совпадения? Что оба несчастных случая пришлись на вторник двадцать первого числа?
— Да, я тоже слышал, — буркнул Висла.
— Куда существенней другое, — со злостью сказал Уланов: — Утром того дня, когда это случилось; Луис поспорил с военным начальством из-за управления опытом на расстоянии.
— Очень может быть, что существенно и то, и другое, — примирительно сказал Берэн. — Я не суеверен и не думаю, чтобы тут были какие-то сверхъестественные причины. А все же иной раз трудно не поддаться суеверию: оно так просто все объясняет. И потом, это может застигнуть вас врасплох, в самую неподходящую минуту, даже если вы человек трезвый и разумный. И тем не менее…
Все надолго замолчали; дорога больше не кружила, она лежала перед, ними, прямая и ровная; Берэн повернул на север, где, на несколько миль выше по течению Рио-Гранде, лежало селение Эспаньола; Висла упорно барабанил пальцами по дверце автомобиля.
— Там вместе с перчатками лежит шоколад, — сказал Берэн. — Хотите?
Висла достал плитку, и все трое принялись за шоколад.
— Что касается меня, то я отдохнул, — сказал Берэн. — Хотите ехать дальше? Или вернемся?
До Эспаньолы было рукой подать. Они проехали по мосту, переброшенному в этом месте через Рио-Гранде, и оказались в Эспаньоле. Близость Лос-Аламоса с его многотысячным населением превратила эту мирную деревушку в нечто вроде большого рынка; тут появились новые лавки и новенькая заправочная станция; станция как раз была открыта и пестрела флажками и рекламами. Берэн подъехал к колонке и запасся пятью галлонами бензина. Потом двинулись в обратный путь.
Милю-другую проехали в молчании.
Ни то, ни другое не существенно, — сказал вдруг Висла. — И все-таки этот трудно объяснимый случай имеет отношение к своего рода суеверию: к секретности и ко всяким мерзостям, которые узаконивает эта самая секретность. Эта почти трогательная вера в спасительную секретность — что она, по-вашему, как не суеверие? Есть ли на свете что-нибудь менее поддающееся засекречиванию, чем закон природы — да еще закон общеизвестный? Вашингтонские конгрессмены твердят: соблюдайте тайну! Я уж и спрашивать перестал, какую тайну. Они не понимают вопроса. Они воображают, что если у нас есть что-то такое, чего нет у других, то это надо держать в секрете, и начисто забывают, откуда мы это «что-то» взяли. Если бы мы поднесли России в подарок одну из наших бомб, через год-другой русские и сами научились бы делать такие же бомбы. А поскольку мы им такого подарка не делаем, у них на это уйдет года три-четыре. Если бы они никогда не видали автомобиля, было бы примерно то же самое — но только при помощи автомобиля не взрывают города. Для кого же мы готовим оружие? Для самих себя — да, конечно, но в такой же мере и для всех своих возможных противников. Со временем — и на это понадобится не так уж много времени — в этих делах все сравняются. Но, понятно, сколько тут ни толкуй, никто не слушает.
— Я слушаю, — сказал Берэн. — Очень интересно. Я еще не слышал этого в такой форме.
— Но что толку во всем винить военные власти, — продолжал Висла. — Военщина так уж устроена, что из всего на свете устраивает игру в разбойники, и это может погубить науку, против чего, между прочим, возражают одни только ученые. Но ведь спорить-то, в конечном счете, приходится не с военными. За ними стоят силы и люди, которые тоже рады затеять игру в разбойники, хотя, надеюсь, не столь опасную. Спор идет с тем настроением или с той блажью, которая требует первым делом и превыше всего держать в секрете любое научное открытие, если его можно как-нибудь использовать в военных целях. Вы только посмотрите вокруг! Куда ни глянь, всюду страх и подозрительность, — может быть, это симптомы какой-то болезни, а может быть, сама болезнь — плод страха и подозрительности. Об этом я судить не берусь. Но секретность — я знаю, что это такое, она всегда там, где что-то неладно. Если вы больны и не желаете знать, как развивается ваш недуг, вы окружаете его таинственностью… в данном случае это — фабрики секретного оружия и секретные кипы секретных бумаг.
— И все равно от смерти не уйдешь, — прибавил он. — Пожалуй, в некоторых случаях смерть наступает еще скорее. Пожалуй, иной раз она наступает от таких причин, что вполне можно было бы вылечиться, если б не секретность. Правильно я говорю, доктор?
— От смерти не уйдешь, — согласился Берэн. — Думаю, что от таких речей обрушились бы колонны в баре Уилларда, а заодно иных членов конгресса хватил бы удар. — Рассуждения Вислы, видимо, и позабавили его и встревожили. — Кстати, а как бы вы с этим боролись? Просто-напросто подарили бы русским бомбу?
Висла расхохотался.
— Эйнштейн предлагал, поскольку у русских нет атомной бомбы, пригласить их для разработки в общих чертах конституции всемирного правительства. Чудак, правда? Совершенно невозможная вещь! Единственное достоинство этой идеи — что она обращается к самой сути дела. Нет, я не собираюсь дарить им бомбу. После такого жеста мы столь же мало доверяли бы друг другу, как и прежде… во всяком случае, не слишком доверяли бы. Но было бы лучше не обманывать себя, пытаясь сохранить от них этот секрет… тем более, что мы не можем его сохранить. Эта секретность — просто суеверие, гораздо хуже, чем суеверие. К великому сожалению, она развращает нас. Неминуемо, во имя иллюзорной безопасности, она ведет нас к слабости, к тому, что мы беремся за скверную, низкопробную работу. Но что хуже всего — нами тоже может овладеть эта мания секретности или дьяволы, ею порожденные, — страх, подозрение, ненависть. Таким способом мы не предотвратим войну и даже не станем сильнее на случай войны.
— И подобно евангельским свиньям, охваченные безумием, сами ринемся навстречу гибели, — сказал Уланов, глядя в окно машины и улыбаясь про себя.
— Очень возможно, — с полной серьезностью согласился Висла. — Но я думаю главным образом о тех, кого Герман Брох называет лунатиками. Все чувства лунатика притуплены, как ни у кого другого, а главное, его движения, как ни у кого другого, окружены таинственностью — верно? Однако, лунатики иногда вполне удачно балансируют над пропастью. — Он громко рассмеялся. — Что ж, может быть, и мы все окажемся удачливыми лунатиками?
Берэн несколько раз кряду задумчиво кивнул, но не сказал ни слова. На губах Уланова застыла ироническая улыбка. Висла опять забарабанил по дверце.
Потом Уланов стал вспоминать первые недели атомной станции и всякие забавные истории. Мимоходом в связи с Луисом он упомянул слово «чистота», и Берэн спросил, что он хочет этим сказать.
— Это очень верно, — сказал Висла.
— Но я имел в виду…
— Сейчас я объясню, — сказал Уланов. — Вот, например, тогда в Чикаго — в сорок втором году, в начале сорок третьего, — было немало мучительных минут. Мучительных в том смысле, что открываешь что-то или делаешь что-то совсем новое, небывалое — и ни слова нельзя об этом сказать. Первая цепная реакция, конечно, была громадным открытием. Но было и множество открытий поменьше. Помню, я и сам думал в те дни, как было бы славно развернуть газету и увидеть жирный заголовок: Для производства атомной бомбы избран район в штате Нью-Мексико, или, скажем: Президент нажимает кнопку, вводя в строй грандиозный хэнфордский завод, или: Состояние клинтонского реактора критическое. Все стало бы гораздо реальнее. Когда работаешь келейно, как-то падаешь духом. А вот Луис не такой. Он, мне кажется, не нуждался ни в славе, ни в гласности. Его не трогало то, о чем я говорю. А для этого нужна какая-то душевная чистота, — ему было все равно, секретная ли у него работа или о ней трубят во всех газетах, его это не волновало… Меня тогда очень поразила его душевная чистота.
— Не так уж удивительно, — сказал Висла. — Таких людей было много. Но это верно, — повторил он.
Берэн уже снова вел машину по крутым поворотам, лавируя среди грузовиков и рабочих, приводящих в порядок дорогу. Наконец впереди открылся прямой отрезок пути перед главным въездом в Лос-Аламос, и тут их стремительно обогнал военный седан. За рулем сидел солдат-шофер, рядом с ним полковник Хаф, а сзади — немолодые мужчина и женщина и хорошенькая темноволосая девушка лет двадцати. Все они обернулись; девушка, явно взволнованная, что-то сказала.
