– Я был… Мой покровитель умер, и там более не нуждаются в моих услугах. Сказать по правде, я не знаю, куда я еду или хочу поехать.
Увидев, что я плачу, Мутти кивнула и печально вздохнула.
– Он боится остаться один в этих горах. Он захочет присоединиться к нам.
– Но если он ничего не умеет? – Тогда мы не сможем его взять.
Мутти была права: я умолял их взять меня к себе.
– Дайте мне бумагу, – говорил я, – дайте мне карандаш, и я докажу свой талант. Еще два дня назад я показал бы вам свои работы. Но я все потерял.
Вати, который в отличие от жены вовсе не возражал, чтобы я попытал счастья, крикнул что-то на странном диалекте Иоганну и Якобу, братьям, которые забросили кости и теперь стояли на руках, отрабатывая номер. Легко, как обычный человек встает со стула, они совершили кульбит и принесли мешок, из которого извлекли знакомый предмет.
– Мы нашли это вчера на дороге, – сказал Вати. – Ваш?
– Мой.
– Боюсь, до остального багажа нам не добраться.
У меня запылали уши.
– Вы ведь не из Фельсенгрюнде, а?
– Мы отовсюду, – сказала Мутти. – Наша родина – нигде и везде, где нам захочется.
Я смотрел на «Thesaurus hieroglyphicorum». Как настойчиво меня преследовал этот последний и самый бесполезный экспонат библиотеки! Поскольку никто из фигляров не умел читать, они не догадывались, что все его шифры и списки ничего не значили и для меня. Вати потребовал, чтобы я нарисовал на полях Петушка Конрада, но у меня не нашлось угля или карандаша. Обгоревший прутик из костра ломался, не оставляя следа.
– Ну, – сказал Вати. – Зато он карлик. Карликов у нас нет.
– У нас есть Конрад, – сказал Абрахам.
– Но он же не карлик.
Это был шанс на спасение, и я схватил Мутти за руку.
– Все, что скажете… я еще не такой старый, я могу выучиться новым фокусам. Я… я развлекал людей раньше, давно, в благородных домах Тосканы.
Остальные пришли мне на помощь: ухмыляющийся Конрад, звероподобный Абрахам, сестры в белом. Разве я не принес им хлеб, пирог и пиво? Теперь у них будет чем наполнить желудок в течение нескольких дней, у них появилась ослиная шкура, чтобы укрываться от непогоды, и все это – благодаря флорентийцу.
– Он свалился нам на голову, словно манна небесная, – сказал краснолицый Абрахам. Я вздрогнул и почувствовал некоторую брезгливость, когда Петушок Конрад положил мою левую руку себе на голову, словно ожидая благословения.
– Ну ладно, – сказала Мутти. – Мы возьмем его. Но пока на время.Дальше видно будет.
Конрад засмеялся и принялся хлопать ногами от радости. Абрахам выпил за мое здоровье, достал из костра головешку и изрыгнул ревущее пламя. Таким образом, только благодаря своему уродству – в завершение моего детского унижения в Мугелло, когда красивая девочка заставила меня крякать по-утячьи, – я, Томмазо Грилли, присоединился к труппе странствующих акробатов.
Подходите, подходите, добрые жители Цуга! Поставь свою бочку – заведи свинью в хлев – брось улов обратно в реку. Вы усладите глаза диковинами и насытитесь удивительными историями до самого Судного дня. Подходите поближе, не стесняйтесь. Сам Великий Султан почитает себя нищим, ведь он не видел нашей игры. Да, мадам, нищим. Царь Московии отправил на поиски нас сотню рыцарей, чтобы мы повторили свое представление. Дамы и господа, прежде вы начнем, я хотел бы спросить, есть ли среди почтеннейшей публики воры-карманники? Вы, милейший? А, вы просто голову почесали. Так что, никого? Это хорошо, поскольку, когда мы начнем, вы забудете обо всем. Я видела целые толпы, раздетые до белья, – и никто ничего не заметил. Я вам поведаю… (– А она не перебарщивает?– Тс-с.– Я все понимаю, но… царь Московии? – Тише, Томас. Сходи за своим колчаном.)Есть ли тут бородатые мужчины? Отойдите подальше, добрые господа, а то неровен час подпалите свою красоту – наш Абрахам изрыгает пламя, что твой дракон. (Из-за кулисы появляется Абрахам, и какая-то девочка на отцовских плечах начинает безутешно рыдать. Абрахам припадает на одно колено и выпускает в небо огненный шар; потом гасит факел во рту.)Но это еще не все – нет, – сейчас вы увидите магию великого волшебника Де Бурго! (Хилая вспышка, дымовая завеса со сверкающими искорками, и Ульрих кланяется под нестройные аплодисменты.)У нас есть клоуны и жонглеры! Иоганн и Якоб, летающие братья! (Парни, легкие, как кузнечики, влетают с площади в толпу, которая расступается с испуганными вскриками и смехом.)Не бойтесь, дамы и господа, они еще никого не сбили. Впрочем, у нас есть Иль Дотторе, который вас вылечит, если что. (Вати с привязанной к животу подушкой прогуливается у фонтана, поглаживая маску. Дети хохочут над его неприличным носом. У него за спиной суетятся сестры Штеффи и Фрида – щипают его зад.)Это дзанни, друзья мои, а еще у нас есть Пульчинелла и Коломбина, как в настоящих итальянских комедиях. А вот и хитрец, знаток дел любовных, наш херувим. Что говорите? Староват для амура? Как же так, милейшая дама, гляньте на ямочки у него на щеках, гляньте, какие локоны. Говорю вам, опыта ему не занимать. Он работал на самого Главного Купидона – маленького шалуна Любви – и связывал юных влюбленных. Теперь он все больше занимается кошками да собаками, да старичками, которым пора бы и взяться за ум…
Поглядите на своего рассказчика, голого по пояс, в желтых чулках и с колчаном на бедре, который размахивает луком и притворяется, будто целит в толпу. Некоторые зрители со смехом пригибались; других соседи подталкивали под прицел. Во время представления я несколько раз появлялся на сцене, чтобы пустить стрелу в ватные подушки на груди своих товарищей. Дело в том, что я стал персонажем комедии, очаровательным бесенком, который участвует в действии и удаляется, дрожа от унижения, до следующего выхода. В конце пьесы, если моя роль удавалась, я выходил к публике, чтобы очистить их карманы. Это было единственное амплуа, которое фигляры смогли для меня подобрать.
Первые дни в труппе были отнюдь не легкими. Жонглирование, с которым сестры Штеффи и Фрида справлялись бесподобно (они держали в воздухе сразу двенадцать шаров, ловили их губами и перебрасывали друг другу), для меня обернулось фонарем под глазом и выбитым зубом. В акробатике я потерпел полную неудачу. Остальные ходили колесом, а я складывался пополам, подобно непропеченному пирогу; они ловко кувыркались, я грохнулся оземь и с сочным всхлипом расквасил нос. И это притом, что всем моим коллегам, за исключением Абрахама и братьев-кузнечиков, пришлось учиться своим трюкам уже во вполне зрелом возрасте. Что могло оправдать мою неуклюжесть, кроме жалкого упования на старость?
И все-таки мне нашлось место в труппе. Вати, плотник по профессии, лепил комедийные сцены из обрывков детских воспоминаний о спектаклях венецианской труппы, которая когда-то дала представление в его родном городке. Благодаря моим итальянским корням меня посчитали (сразу оговорюсь: ненадолго) авторитетом в области итальянской комедии и пригласили в актеры. Увы, занимаясь всю жизнь лицедейством, я исчерпал свои художественные резервы. Я не мог притворяться даже на сцене, где притворство невинно. Ясно, что Пульчинелла из Ульриха вышел мрачноватый, поскольку в качестве сценического костюма он просто вывернул наизнанку мантию волшебника; но из его жены Сары получилась восхитительная Коломбина. А Штеффи и Фрида так ненавидели моего честного и нервического дзанни и награждали его такими злобными взглядами из-под масок, что вскоре я упросил Вати снять меня с роли. В конце концов, отчаявшись найти себе место, я вспомнил, как работал моделью для Бартоломеуса Шпрангера в Богемии, и рассказал Мутти и Вати про темный череп, про memento morни мою неуклюже развалившуюся фигуру. И у них появилась идея – так родился мой увечный Эрос.
Зрители приняли меня на «ура»; целый год мы путешествовали через Аппенцелл на запад, к Цюриху, побывали в Бадене и Альбисе, и везде проказливый коротышка вызывал неизменный смех у почтеннейшей публики. Я потрясал луком, но вместо любви, каковая должна загораться в сердцах, пораженных стрелами Амура, их животы сотрясали приступы хохота. Месяцами я корчился от унижения. Мне, с моим дряблым животом, хотелось казаться богом, являющимся в ослепительном блеске. Лишь к концу зимы я научился любить своих зрителей и стал специально стараться их развеселить. Как заметил Абрахам – человек очень умный, несмотря на свой звероподобный облик, – швейцарцы издевались не над Томмазо Грилли, а над Томом Купидоном – комическим гротеском престарелой юности. Поэтому людское молчание стало для меня ненавистнее их смеха; аплодисменты, которых я месяцами стыдился, теперь бодрили мою усталую кровь. В холодные зимние дни гогот зрителей над моими проделками (уc-тройство любовных раздоров среди комедиантов, густо сдобренное вульгарным юмором деревенских пьянчуг) утешал меня и согревал.
