— Вот оно! — крикнул дон Гало, в ярости оборачиваясь к Лопесу и Атилио. — Вот вам результат анархии и высокомерия. Я говорил это с той минуты, как сел на пароход. Теперь за нашкодивших будут расплачиваться невинные, так и растак! А эти ваши самолеты хоть надежны?
— Никаких самолетов! — завопила сеньора Трехо, поддержанная в основном женскими голосами. — Почему это мы не можем продолжать путешествие, скажите, пожалуйста?
— Путешествие окончено, сеньора, — сказал инспектор.
— Освальдо, и ты потерпишь это!
— Деточка! — со вздохом ответил сеньор Трехо.
— Согласны, согласны, — сказал дон Гало. — Сядем в самолет, и дело с концом, только перестаньте говорить о всяких интернированиях и прочем вздоре.
— В создавшейся ситуации, — сказал доктор Рестелли, искоса смотря на Лопеса, — хорошо бы достичь единства, к которому нас призывает сеньор инспектор…
Лопесу было и противно, и жалко его. Но он так устал, что жалость пересилила.
— За меня не беспокойтесь, че, — сказал он Рестелли. — Я не имею ничего против возвращения в Буэнос-Айрес, а там мы объяснимся.
— Совершенно верно, — сказал инспектор. — Ведомство должно быть уверено в том, что никто из вас не использует свое возвращение для распространения слухов.
— Разумеется, — сказал Лопес. — Ведомство неплохо придумало.
— Ваше упорство, уважаемый сеньор… — начал инспектор. — Поверьте, если у меня заранее не будет уверенности в том, что вы не станете искажать, да-да, именно искажать факты, я буду вынужден прибегнуть к тому, о чем предупреждал.
— Только этого еще недостает! — крикнул дон Гало. — Сперва три дня сидели как на иголках, а теперь еще засунут в какую-нибудь вонючую дыру. Нет, нет и нет! В Буэнос-Айрес! В Буэнос-Айрес!
— Ну, разумеется, — сказал сеньор Трехо. — Это недопустимо.
— Давайте спокойно проанализируем ситуацию, — предложил доктор Рестелли.
— Ситуация совершенно ясна, — ответил сеньор Трехо. — Раз сеньор инспектор считает, что продолжать путешествие невозможно… — он взглянул на супругу, позеленевшую от злости, и безнадежно махнул рукой, — мы понимаем, что самым логичным и естественным будет немедленно возвратиться в Буэнос-Айрес и вновь приступиться…
— Приступить, — поправил Рауль. — К делам приступают.
— У меня против этого нет возражений, — сказал инспектор, — только предварительно вам придется подписать составленное памп заявление.
— Мое заявление я напишу сам от первого до последнего слова, — сказал Лопес.
— И не ты один, — сказала Паула, немого смущаясь своего благородства.
— Конечно, — подтвердил Рауль. — По крайней мере нас пятеро. А это больше четверти пассажиров, с чем демократия не может не считаться.
— Не впутывайте, пожалуйста, сюда политику, — сказал инспектор.
Глицид провел рукой по волосам и что-то тихо стал говорить инспектору, который внимательно его слушал.
Рауль обернулся к Пауле.
— Телепатия, дорогая. Он говорит, что «Маджента стар» не пойдет на частичное интернирование, ибо тогда разразится еще больший скандал. Нас не повезут даже в Урсуайю, вот увидишь. Я очень этому рад, потому что не захватил с собой зимнего платья. Запомни и увидишь, что я был прав.
Он действительно оказался прав: инспектор снова поднял руку характерным жестом, делающим его похожим на пингвина, и решительно заявил, что в случае, если не будет достигнуто единство, ему придется интернировать всех пассажиров без исключения. Самолеты, мол, могут лететь только вместе и прочее, и прочее, и еще целый ряд убедительных технических доводов. Затем он замолчал, ожидая, какое впечатление произведут его слова и древний девиз, о котором недавно вспомнил Рауль; ждать ему пришлось недолго. Доктор Рестелли посмотрел на дона Гало, который посмотрел на сеньору Трехо, а та посмотрела на своего супруга. Настоящий перекрестный огонь, молниеносный рикошет взглядов. Оратор дон Гало Порриньо.
— Позвольте заметить, уважаемый сеньор, — сказал дон Гало, приводя в движение свое кресло-каталку. — Нельзя допустить, чтобы из-за упрямства и неподатливости этих заносчивых молодчиков нас, уравновешенных и рассудительных людей, упрятали черт знает куда и вдобавок потом облили грязью и оклеветали, уж я-то знаю наш мир. И если вы заявляете, что эта… этот случай был следствием проклятой эпидемии, то я лично считаю, что нет никаких оснований не доверять вашему официальному заявлению. Меня нисколько не удивит, если скажут, что в этой ночной схватке было, как говорится, много шума из ничего. И, по правде говоря, никто из нас, — он особенно подчеркнул последнее слово, — не мог видеть… этого… этого несчастного сеньора, который, между прочим, пользовался всеобщей симпатией, несмотря на свои несуразные поступки в последние часы. — Он сделал полукруг на своем кресле и победоносно посмотрел на Лопеса и Рауля. — Я повторяю: никто не видел его, потому что вот эти сеньоры с помощью наглеца, который осмелился запереть нас на ночь в баре — обратите внимание на эту неслыханную дерзость в свете того, о чем мы говорим, — вот эти сеньоры, повторяю, хотя они и не достойны такого уважительного звания, преградили путь к одру мертвеца вот этим дамам, движимым чувством христианского милосердия, которое я уважаю, хотя и не разделяю его. Какие, по-вашему, сеньор инспектор, можно сделать из этого выводы?
Рауль вцепился в руку Пушка, который побагровел, как обожженный кирпич, но не сумел помешать ему выкрикнуть:
— Какие там выводы, каракатица? Да я принес его обратно, принес вместе вот с этим сеньором! Из него еще хлестала кровь.
— Какой-то пьяный бред, — пробормотал сеньор Трехо.
— А моя пуля, которая царапнула того сукина сына?! У него с уха капала кровь, как с освежеванного поросенка. Боже правый, и почему я не всадил ему заряд в брюхо, неужто и тогда все свалили бы на тиф?!
— Не кипятись, Атилио, — сказал Рауль. — История уже написана.
— Какая, к дьяволу, еще история, — сказал Пушок.
Рауль пожал плечами.
Инспектор молчал, зная, что найдутся ораторы красноречивее его. Первым взял слово доктор Рестелли, воплощение сдержанности и благоразумия; за ним выступил сеньор Трехо, яростный защитит; справедливости и порядка; дон Гало лишь поддерживал выступающих остроумными и уместными замечаниями. На первых порах Лопес, подстрекаемый гневными возгласами Атилио, а также меткими и колкими репликами Рауля, пытался возражать, обвиняя ораторов в трусости. Но потом ему вдруг стало противно, и, потеряв всякое желание говорить, он повернулся ко всем спиной и отошел в дальний угол. За бунтовщиками, стоявшими молчаливой группой, сдержанно наблюдали полицейские. Партия миротворцев закончила выступления при одобрительной поддержке дам и меланхолично улыбавшегося инспектора.
XLV
С высоты «Малькольм» походил на спичку, плавающую в большом тазу. Поспешив занять место у окошка, Фелипе равнодушно посмотрел на него. Океан, уже не такой огромный и вздыбленный, напоминал тусклую ровную пластину. Фелипе закурил и огляделся вокруг; спинки кресел были удивительно низкими. Другой самолет слева от них, казалось, не летел, а парил на месте. Там находился багаж пассажиров и, возможно… Поднимаясь на самолет, Фелипе смотрел во все глаза, стараясь увидеть тюк, завернутый в простыню или в брезент, скорее всего, в брезент. Так ничего и не увидев, он предположил, что тюк, наверное, погрузили в другой самолет.
— В общем, — сказала Беба, усаживаясь между матерью и Фелипе, — можно было себе представить, что все именно так и кончится. Мне это не нравилось с самого начала.
— Все могло бы кончиться прекрасно, — сказала сеньора Трехо, — если бы не этот тиф и… если бы не тиф.
— Так или иначе, а вышло надувательство, — сказала Беба. — Теперь придется объяснять всем подружкам, представляешь.
— Ну что же, доченька, и объяснишь. Ты прекрасно знаешь, что надо говорить.
— Напрасно ты думаешь, что Мария-Луиса и Мече поверят в такую басню…
Сеньора Трехо секунду смотрела на дочь, потом перепела взгляд на супруга, пристроившегося в другом конце самолета, где было только два сиденья. Сеньор Трехо, который все слышал, жестом успокоил ее. В Буэнос-Айресе они уговорят детей не болтать лишнего, возможно, пошлют их на месяц в Кордову, в именье тетушки Флориты. Дети быстро все забывают, к тому же они еще несовершеннолетние и их слова не могут иметь юридических последствий. Не стоит раньше времени беспокоиться.
Фелипе продолжал смотреть на «Малькольм», пока он не исчез из виду где-то внизу; осталась лишь беспредельная, наводящая скуку водная гладь, над которой они будут лететь четыре часа, пока не доберутся до Буэнос-Айреса. Вообще-то лететь было не так уж плохо, в конце концов, это его первое воздушное путешествие, и у него будет что порассказать ребятам. А какое лицо скорчила мамаша перед взлетом, как старалась скрыть свой страх Беба… Женщины несносны, паникуют по любому поводу. Да, че, что поделаешь, заварилась такая каша, что в конце концов всех запихнули в самолет и отправили домой. Убили там одного и… Но ему, наверное, не поверят; Ордоньес, как всегда, посмотрит на него пренебрежительно: «Об атом давно уже было бы известно, малец! На что, по-твоему, газеты?» Да, об убийстве лучше не распространяться. Но Ордоньес, а может, и сам Альфиери спросят, как прошло путешествие. Ну, про это уже легче: бассейн, одна рыжуха в бикини, прихватил под водой, малютка все жалась, а вдруг узнают, я, мол, стесняюсь; да что ты, детка, никто ничего не узнает, давай приходи, немного развлечемся. Сперва не хотела, перепугалась, по сам знаешь, как бывает, как только уложил ее по форме, зажмурила глазки и позволила раздеть себя в постели. Ох и девка, рассказать невозможно…
