И она словно проснулась, снова оказалась там, где стояла, — перед костюмами Бони, сама удивляясь своим мыслям, которые исчезли в тот же миг, когда она попыталась вернуться к ним, и унесли с собой сновидческую тьму.
Так, какой из них. Не важно, возьми первый попавшийся — но именно то, что это не имело никакого значения, и мешало ей выбрать. Светлый летний костюм? Или что-нибудь потемнее, знак уважения к владениям смерти? Когда Роузи была моложе и страстно поглощала все книги, до которых могла дотянуться, она, к собственному удовлетворению, уверилась, что призраки — это не живые существа, но создания духовидца, а все из-за одежды, в которой они являлись. Откуда берутся рваные свадебные платья, цилиндры, прогнившие саваны, доспехи? Что, эти наряды — тоже привидения?
Роузи содрогнулась в пекле, пошарила среди полых мужских оболочек — те зашевелились, обиженные ее вмешательством, — и вытащила одну из них. Коричневую. То, что нужно.
— Здорово! — Сэм явно понравилось представление. — А еще?
— Носки, рубашка, нижнее белье.
— А можно, я достану носки.
— Конечно.
Господи боже, для нее смерть и похороны — игра не хуже прочих. Но в выборе носков ничего веселого не оказалось. Хотя у Бони их и было очень много — каждая пара аккуратно свернута, — все они оказались черными.
Простая белая деревянная церквушка, расположенная высоко в Блэкбери-откосе, принадлежала не только Датскому Братству, но и другим конфессиям, так как ни у одной из них не было достаточного количества прихожан, чтобы содержать собственную церковь. В числе прочих богословских и литургических отличий Датского Братства было и такое: еженедельное богослужение проводилось не в воскресенье, а вечером в субботу; значит, с ними можно было договориться.
Несмотря на все попытки Роузи выполнить желания Бони и не устраивать шумихи, было похоже, что в церкви соберется много народа. Бони жил здесь и в Каскадии с прошлого века, напомнил ей Алан Баттерман; его знали очень многие. Она усыпала алтарь цветами, отказавшись от предложенных агентством похоронных венков и гладиолусов («гладиолухи», назвала их Роузи, и Сэм рассмеялась). Вместо них она срезала в Аркадии охапки флоксов, лилий, гвоздик и заполнила ими вазы похоронного бюро. Получилось не очень-то профессионально: листья и лепестки падали под ноги, их втаптывали в начищенные воском полы и багряный ковер.
Пирс вдохнул резкий запах благовоний. Он шел пешком от своего дома на Мейпл-стрит и слишком рано оказался в суровом здании, чувствуя не то довольство, не то вину (во времена его детства присутствовать на службе в раскольнической церкви было грехом); он сел в заднем ряду. Бони лежал в своем деревянном ящике в проходе.
Роузи обернулась и увидела его (с того места, где он сидел, и не догадаться было, что женщина в темном костюме и шляпке — Роузи). Она встала и подошла к нему.
— Пирс, — прошептала она, усаживаясь. — Послушай, я понимаю, это немного странно. Я могу попросить тебя об одолжении? — Он не знал, что сказать, и поэтому просто подождал, пока она продолжит. — Видишь вон того типа в первом ряду, справа? Сутулый такой? Это кузен Бони.
— А.
— Мы думали, что он будет, ну как это, нести. Саркофаг. Гроб. Но он только что сказал, что не сможет. Спина больная, что-то такое. Не мог бы ты.
На Пирса накатила волна стойкого ужаса и тут же прошла. Его не просили нести тело его дяди Сэма, он уже не помнил почему.
— Э, — сказал он. — А что, больше никто не может — члены семьи, друзья. То есть я бы рад, но я ведь едва его знал.
— Все уже мертвы, — сказала Роузи.
Она подняла взгляд, и Пирс увидел, как она чуть побледнела — такое ему редко доводилось наблюдать; он повернулся. По центральному проходу неуверенно шла Вэл. На скамейку Пирса она села почти с облегчением.
Мертвы не все, подумала Роузи.
— Вэл, — сказала она. На Вэл было эффектное, очень плотно сидящее темное платье, вовсе не черное, если присмотреться: оно отливало разными цветами, словно оперенье гракла.[466] На лице — солнечные очки. Просто кинозвезда, прибывшая инкогнито. — Ты не поможешь нести его?
Вэл не ответила. Роузи не сразу догадалась, что она не поняла вопрос: там, за темными стеклами очков, она пыталась сообразить, чего Роузи от нее хочет.
— Ты не поможешь вынести гроб? — повторила Роузи.
— Господи, нет, — ответила Вэл.
— Конечно, конечно. Хорошо, — сказала Роузи и коснулась ее плеча. — Пойдем, Пирс.
Она взяла его за руку, и он встал со скамейки; Роузи повела Пирса боковым проходом к своей скамье. Руку его она не выпустила, но сжала с неожиданной силой.
Служба была такой же скромной, как и церковь: священником была женщина, одетая в темный костюм, почти как у Роузи. Сияющие чистотой щеки и седые пепельно-светлые волосы, в глазах и в уголках рта угадывается добродушие; в начале службы она сказала, что покойный просил не произносить ни речей, ни проповедей, и его желания будут исполнены. Она говорила так печально и выразительно, словно это и была похвальная речь. Затем открыла свою книгу.
Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь. Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно![467]
В христианском похоронном обряде Пирсу всегда казался очень трогательным — каждый раз на глаза наворачивались слезы, — миг, когда священники говорили о возвращающейся домой душе, которая больше не будет страдать. Они не могут сказать об этом, не напомнив, что наши души страдают. Вечный покой даруй ему, Господи. Ничто его не тронет.[468]
Служба была очень короткой. Роузи подтолкнула его локтем, а сотрудник похоронного бюро указал, где встать и за какую ручку взяться. Вместе с Аланом Баттерманом и четырьмя незнакомыми старейшинами общины Пирс понес гроб Бони (тяжелый или легкий? Трудно сказать) по проходу между рядами, вынес из церкви и поставил на катафалк.
И тут Пирс понял, что не может развернуться и уйти домой, он должен поехать на кладбище, где бы оно ни было, и доставить Бони в его последнюю обитель, безысходную землю.
— Поедем со мной, — сказала стоящая рядом Вэл. — Я расскажу тебе кое-что.
Алан убедил Роузи устроить поминки за счет Фонда; миссис Писки, все еще крепкая в силе своей[469] как экономка, знала, что нужно делать, и организовала все так, будто продумывала каждую мелочь уже несколько лет; на лужайке перед домом поставили длинные столы, накрытые белыми неразглаженными скатертями, словно холстами на флорентийских картинах, где изображены мертвые святые; ящики с прохладительными напитками на льду стояли возле столиков, а вокруг них — юноши в белых рубашках, всегда готовые обслужить, был даже парнишка, который помогал парковать машины. Все утро к Роузи в доме или на лугу то и дело подходили деловые юноши и приглушенно спрашивали, что еще нужно сделать (хотя они и смеялись порой, расставляя столы или расстилая скатерти); но сейчас все уже готово, и гости торжественно входят на луг, столь обширный, что толпиться им не придется, и настороженно чего-то ждут. Роузи подумала: Елисейские поля.[470] Словно все они явились в своих красивых одеждах, чтобы увидеть жизнь, очень похожую на земную, но более тихую и спокойную.
Чтобы немного взбодриться, она быстро выпила стакан вина, может быть слишком быстро; она словно парила надо всем происходящим, наблюдая с удовольствием, но без уверенности, что сможет принять участие. Здесь был Алан, несколько человек из Нью-Йорка, и еще этот тощий дальний родственник. На Споффорде были ботинки и черный костюм, из рукавов выглядывали загорелые запястья — где он эту обнову нашел, откуда вытащил; пришел будто на парад, а не на похороны. Тем временем Пирс Моффет прервал с ним разговор и двинулся через лужайку, видимо чтобы поговорить со священнослужительницей, — та ждала его, держа в руке стакан с приличным количеством спиртного.
— Я хотел вас спросить, — сказал Пирс, после того как они познакомились (ее звали Рея Расмуссен, но она не была родственницей Бони; они приложили много усилий, чтобы найти общих предков, но не сумели). — Когда мы были на кладбище?
— Да?
— Мы его, ну, несли к… Вы попросили на минуту остановиться и прочли…
— Да.
— Потом опять вперед, на несколько шагов, и снова остановились.
— Да.
Во время второй остановки Пирс поднял глаза (старик был довольно тяжелым, не говоря уж о гробе), чтобы взглянуть на «букашку» Вэл, стоящую за воротами кладбища. Вэл, надев темные очки, сидела в машине; она выбрала отстраненность. И на поминки не пошла.
— А потом еще раза три-четыре.
— Да. Всего семь. — Она улыбнулась, и улыбка эта осветила строгие черты лица, зажгла огонек в глазах.
