— Нам помогал, — радостно подсказывали из-за двери бесы и хихикали, торжествуя.
— Понял, и во втором случае мне придётся погибнуть на пару с Патрикеичем. Но — третий вариант? Почему ты ничего не говоришь о нём? — удивился сын. — Вдруг я, я сам захочу продать лабораторию англичанам, американцам или кому-то ещё, прежде чем это сделают современные чекисты? Сейчас ведь время такое — время больших состязаний: кто кого опередит в продажности…
— …Если бы ты не сидел в реанимации, у Барыбина, рядом с Любовью, ты бы так и поступил. Но сейчас… третий вариант для тебя уже невозможен.
— Да почему же? Я что, жить не хочу?! Тем более, припеваючи? — возмутился младший Цахилганов.
— Ты не сможешь стать предателем, — холодно повторил отец. — Потому что ты прошёл сквозь чистилище.
— Так. Для этого, значит, принимался терзать меня Внешний Цахилганов — отслоившаяся совесть моя? И Патрикеич там вертелся — для этого? Они что же — готовили меня к…
— Да. Раньше всех прочих — Степанида. И Люба. Потом — Мария. Да тот же Барыбин! Они помогали тебе готовиться. К поступку. Во имя очищения мира от скверны и погибели. Только прежде ты должен был увидеть всю скверну в себе самом. Человек способен одолеть зло мира, истребив прежде зло — в себе.
— Но… Я же пил потом с Сашкой! И отрёкся даже… Я отрекался в подвале от своих же выводов! От реанимационных выводов! Пил — и отрекался.
Я отрёкся трижды от…
536
— Забудь о своём отступничестве. Через прозектора шли особые искушения. Которым ты совсем было поддался. Но тут вмешались те… — отец указал вверх, — …те, весьма серьёзные, силы,
— их — девять — по — численности —
и Самохвалов, против воли, стал проговаривать спасительную для тебя информацию. Про Спаланцани и его высушенных, мёртвых, возвращающихся к жизни из небытия этих… каракатиц; забываю, как их там…
— Коловратий, — подсказал Цахилганов-сын. — Мою широченную душу спасали… мельчайшие коловратии?
Странно, ничтожные коловратии
развернули всё
в другую сторону.
Обидно даже…
— И твои позитроны с электронами! — поднял палец отец. — Но была ещё главная, решающая проверка, которую ты выдерживаешь с переменным успехом. Касающаяся любви. Впрочем, тебе не надо знать об этом. Потому что она ещё не завершена.
— Да ну? — усомнился Цахилганов.
— Наш разговор останется только сном, если ты ухватишься за ложное, за пустое. Тогда история человечества станет развиваться по другим законам… Великое — в малом… И малое — в великом… Если бы ты знал, с каким напряжением смотрят на тебя светлые и тёмные силы,
они на каждого живущего так смотрят,
в каждый миг его жизни…
— Отец! Что за пафос?! — нервничал Цахилганов. — Ближе к делу!
Тот однако продолжал бормотать своё:
— Каждый поступок либо способствует…
— Всё ясно, время такое! Значит, именно я должен пойти против «Синкопы-2». И сокрушить её?.. Я, любитель джаза, и — против синкопы… Чудно, право. Парадоксально!
— А что тебя удивляет? Кто лучше тебя мог осознать философию преизбытков и выпадений? С твоей душой происходило в жизни то, что произошло с Союзом, разрушаемым «Синкопой». И тебе, знатоку джаза, именно тебе была ясна изначально механика смещения с сильной доли на слабую!
С сильной доли на слабую…
Впрочем, тут много аллегорий. Всех не перечислить. Ибо любой пустяк — символ. Символ и философия.
— Понимаю. Солнце грело так горячо…
— Именно. К тому же ты — электронщик, что весьма, весьма нам необходимо, — упрямо толковал отец осипшим голосом. — Вот и выходит: единственно ты, как наиболее низменный и наиболее разрушенный, годишься для высочайшей этой цели.
Дальше он бормотал и вовсе неразборчиво, тускло, прерывисто:
— Прошедшему путь саморазрушенья и разрушения всё это безобразие — своё и мира — предстоит искупить… Предстоит… Таково твоё предназначенье…
537
Он закашлялся от удушья. Но алый отсвет раскалённой стены оживлял бледное лицо отца, будто он заглядывал в дверцу печи, и если бы не ремень на шее… Цахилганов-старший казался теперь значительно более живым,
чем на земле.
— Я рассказал тебе почти всё.
…Ты у меня, сволочь, обманщик, растлитель, отправляешься в ад по десяти статьям! Поздравляю!
— Да почему же ты так во мне уверен? — удивлялся сын непривычной доверчивости отца. — И где теперь я найду твоего дряхлого, древнего лиса — Дулу Патрикеича? Эту энкавэдэшную рухлядь? Дабы изменить ход исторических событий?
Отец с досады даже заскрипел зубами:
— Опять — душевная плесень! Чистили тебя в реанимации, чистили… Своим теперешним сомненьем в себе ты осложнил многое наперёд. На такие дела идут с чистым сердцем. С ликом светлым и глазами смелыми! А ты… — отец брезгливо морщился. — Прикидываешь: так — выгодно, так — страшно…
В тот миг в дверях ангара показалась злорадная бесья рожа, мелькнула красная бабочка.
— Извини, бес попутал, — признался младший Цахилганов. — Бес джаза, кажется…
— Но Патрикеич будет осведомлён, — сухо сказал отец, прислушиваясь к усилившейся возне за дверью. — И, если только будет угодно там…
538
Однако поднять глаза вверх он не успел.
В воздухе запахло серой. Шквал приветственного воя раздался вдали. Визг, грохот, стук уже сотрясали преисподнюю. Где-то, совсем рядом, встречали того, кто приближался к раскалённому кабинету с каждым мгновеньем. И отец, растерявшись, быстро поднёс листок к раскалённой стене ангара. Бумага взялась пламенем. Но случилось страшное:
буквы! —
сгоревшие буквы отпечатались на багровой стене.
…По метановым отводам пламя пойдёт в толщу земли, к нишам газовых конденсатов, к подземным нефтяным морям…
Отец размышлял только миг. Он зажмурился и крепко прижался к буквам спиной. Раздалось шипенье, похожее на шипенье сковороды. Запахло горелым. Страшный вопль отца, бьющегося у стены, поверг сына в ужас.
— Что ты сделал? — закричал Цахилганов-сын. — Зачем? Они же не умеют читать!
— Они заставят прочитать это души… допрашиваемых грешников… — сумел выговорить Цахилганов-старший, прикипевший к стене. — Беги! Мне отсюда… нельзя. Я тебя вытолкну… усилием воли. Только одной моей воли теперь может… не хватить. И смотри, не пей потом! Нельзя! Ни грамма!..
На это идут с ликом светлым,
глазами ясными
и…
539
Цахилганов поднял от стола совершенно трезвую голову. Он увидел снова запертый сейф, тёмную бутыль с нашатырём. И штукатурка рядом со столом шелушилась, будто влажная короста.
То подземные воды поднимаются, выступают из чёрной, угольной земли Карагана, проеденной ходами на многие тысячи подземных километров…
Грунтовые тёмные воды подступают здесь исподволь к Цахилганову, образуя на отсыревшей стене
очертания материков, континентов, стран.
И слова отца всё ещё звучат в памяти,
— слова — из — ада.
— …Да! Хорош он, русский выбор! — почесал Цахилганов взлохмаченный затылок. — Направо пойдёшь — смерть найдёшь, налево — то же самое: погибнешь… А вообще-то, что мне терять? К праведности я не пригоден. А за оголтелую неправедность меня… Степанидка однажды в сердцах может прихлопнуть,
за то, что я сгубил Любовь,
— природа — устранила — жизнеспособность — семени — а — дитя — довершит — дело — природы —
стрельнет хоть из чего, и разнесёт полбашки, не моргнув глазом. И сядет… Сядет в тюрьму, дурочка… Нет. Остаться в живых Цахилганову не суждено хоть так, хоть эдак, хоть разэдак, да и смысла нету!.. Налево пойдёшь — направо пойдёшь — прямо пойдёшь… А Люба — пусть! Пусть Любовь оживёт,
пусть живёт
вместо Цахилганова, поганца,
жизнь которого только истребляет
её,
то есть — Любовь…
То есть — Жизнь.
540
Да, убираться с земли придётся Цахилганову. И не хотелось бы, но… Обречённо махнув рукою, он подхватил мензурку с остатками водки и, крякнув как следует, опрокинул в себя,
— эх — калёно — железо — охнуло — пространство — знакомым — голосом — и — словно — захлебнулось.
— Тьфу ты, я же пить не собирался… — ошалело крутил он головой и жмурился: — Патрикеич, клянусь, не хотел!
В глаза его метнулось какое-то косматое пламя —
и — погасло.
Уже через минуту, однако, Цахилганов благодушно посмеивался:
— Велика важность. То всего лишь сон был! Странный сон. И всё. Подумаешь, принял сорок граммов…
Но опьянел он вдруг сразу и необычайно сильно.
— Оставайся, Любочка. Живи лучше — ты!.. — широко мотал рукой Цахилганов, довольный собственным великодушьем, и заваливался набок. И плакал легко и светло, вытирая обильные слёзы растопыренной ладонью. И снова жалел себя:
