Григорьич сидел, привалившись спиной к стене и пот, не высыхая, катился по его лбу бесконечными струями.
— Ты, это, Григорьич, не заболел ли вдруг. Поди прохватило тебя?
— А?! — встрепенулся, как очнулся Григорьич, — Чего? Ты поел уже. Дак пошли тогда, делов еще невпроворот.
— Я говорю ты не заболел?
— Не—не, давай это, пошли. Поговори мне еще.
Выйдя на улицу Григорьич взялся было за топор, и принялся тесать плахи. Но его повело, он как—то разом скрючился, осел в снег и повалился. Я кинулся к нему. Лоб у старика был горячим, что нагретая на плите сковорда. Было ясно — дед заболел. Пришлось, несмотря на протесты волочь его домой, ставить чайник, запаривать кипятком клюкву да калину. Запаренные плоды калины дали такую духмяную вонь, что я, только дав больному питье, ломанул на свежий воздух. Я не знаю как пахнут знаменитые выделения скунса, как—то не доводилось ощутить, но, по слухам, подобное вещество добавляют в бытовой газ, чтобы вовремя обнаруживать утечки. Газ я нюхал. Неприятно, конечно, но терпимо. И, почему—то мне кажется, что наша родная калина в заваренном виде, одной левой уложит на лопатки этого знаменитого зверька. Во всяком случае это еще надо поглядеть — кто кого.
В общем запашок в избе стоял такой, что делать нечего, пришлось мне продолжить трудовой порыв старикана. Что он там собирался делать, горбины стесывать? Отлично, сделаем. Вот бы только знать — для чего еще вся эта затея и к чему такая спешка.
Мне пришлось еще раз посетить избу и, прикрывая нос воротом, получить соответствующие разъяснения. Старик, ничуть не смущаясь запахом, дул из ковшика живительное питье, и обстоятельно мне объяснял, что и как надо сделать. Слова Григорьича: «Как сделаешь, принеси, покажи» — летели мне уже в спину. Ну до чего же вонючая вещь калина!
Горбыль я стесал довольно быстро. Получились весьма неплохие досочки. Григорьич проделанной работой был доволен. По нему было видно, что ему не терпелось поучаствовать в процессе и только внезапная хворь была преградой. Впрочем, он довольно быстро, прямо на глазах шел на поправку. Не знаю что было тому виной, могучее ли здоровье, снадобья ли, но на лице Григорьича уже не было и следа той изможденности, усталости и испуга, что были утром. И то — прохватило на улице, с кем не бывает.
— Теперя это, давай, с той—от стороны, котора ближе к сердцевине дерева была, — распоряжался с полати старик, — проведи посередке во всю длину гвоздем черту, ну как наподобие желоба чтоль. И на второй также.
Я все делал, как велено и не задавал вопросов. Опыт мне подсказывал, что старикану задавать вопросы бесполезно. Но, до чего же интересно, что за вошь укусила старика за седую задницу и чего он удумал. Досточки какие—то стругаем, баклажки вон с крыши вытащил. «Чё к чему?»
Далее, по указу старика я устроил под потолком попарно четыре веревочных петли и вдел в них доски. Получились две подвесные полки на петельках. Назначение этих малопонятных полок терялось где—то в темных закоулках Григорьичевых извилин. Смысл работы тонул во тьме разума старика. Я понемногу начал задумываться о психическом здоровье своего спасителя. Но раздумывать было особо некогда. Старик, даже не удостоивши взглядом новодельные полки скомандовал топить баню.
— А пока баня топиться, слышь—ка, ты кедрачок—от сгубленный, напили, чего уж там, да дров с него наколи. Давай соколик, давай, трудись.
— Ты, Григорьич, никак в баню собрался?
— Ну.
— Ты бы это, не ходил, вон как тебя с утра прохватило. Как бы чего похуже не вышло.
— Но, поговори мне еще!
Делать нечего, пришлось исполнять. Правда с кедрачом у меня сегодня не получилось, потому что в бане было мало воды. Пока я возился с водой, с растопкой, с тем да этим — уже совсем стемнело. Пришлось топить березой.
С утра Григорьичу не полегчало. Баня ли стала тому виной, возраст ли, еще что, но старик не встал с постели. Подсипшим, ослабленным голосом он скомандовал мне от какого из притолоченных в углу сухих пучков что отщипнуть, заварить и подать ему питьё. Ну и калиновый настой, куда же без него.
И все же, несмотря на слабость, старикан не собирался отступать от своего безумного плана. Он погнал меня управляться с кедрами и, кроме этого велел топить в избе печь. Топить так, «чтоб жар звенел». Странные методы лечения, скажу я вам. Особенно, когда параллельно велено снова подтапливать баню.
Правда, ближе к вечеру все прояснилось, когда я усталый как каторжник под вечер ввалился в избу, я был немедленно прогнан Григорьичем прочь.
— Сколько ты сегодня кедров на дрова свел. — Деловито, явно прикидывая что—то в уме, осведомился дед.
Узнав что один, он разочарованно велел мне натаскать в избу побольше дров и выставил меня ночевать в баню. Причем верхнюю одежду велел оставить в избе.
— Совсем чеканулся — думал я сидя на полке и жуя хлеб с луковицей. Мысли о том, что дед явно не в уме кружились в моей голове, встраиваясь в безумную мозаику последних дней. Выдергивая фрагменты, пытаясь найти в них логику, склеивая куски, приставляя друг к другу осколки и так и эдак я пытался склеить чашку внезапно разбитого бытия. Ничего не получалось.
— Ну, допустим, в баню он меня отправил, чтобы я не простыл в избе, где сухой жар действительно «аж звенел». Все ж таки в бане жар был помягче, повлажнее. Но тогда зачем топить в избе? Или эти полочки под потолком, которые, как оказалось, нахрен никому не нужны. И зачем их вытесывать когда на кровле дохренища всяких разных плах и досок. Там еще одну избу можно соорудить поди, если пошукать. Ну уж амбарчик небольшой точно. Нет, надо идти было, выбирать березу, в снегу полдня барахтаться, не рубить ее, а обязательно пилить, тащить потом, ох ты… А царапать зачем? Ничего не понимаю. А что за баклажки искал старик на крыше?
Так, одолеваемый усталостью, в водовороте разлетающихся во все стороны, бесчисленных как звезды мыслей я погрузился в темноту сна. Одно ясно, дурканулся дед — мелькнула где—то по боку огнем сверхновой еще мыслишка и настал темный, непроницаемый космос.
Еще три дня, если учитывать колку дров и укладку поленницы, возился я с кедрами. Насколько легко рубились деревья, настолько тяжело уничтожались улики. Пилить стволы на чурки в одного, двуручной пилой было сущим мучением.
А ещё нужно было еще изладить козлы, так как козлы, имевшиеся на Григорьичевой делянке оказались совершенно нетранспортабельны. Я задумал вывезти их, было дело, на салазках, но продраться с хоть и с легкими, но расшеперенными в разные стороны козлами сквозь молодой, с подростом, ельник оказалось не по силам. Пришлось отвлечься и изготовить нехитрое приспособление уже возле дома, из подручного материала. И опять встал вопрос — зачем нужны подвешенные под потолком доски, когда досок вокруг избы полно. Логическим путем, а монотонный, не в надрыв, физический труд способствует развитию логического мышления и здравого смысла, я пришел к выводу, что это не полки вовсе, потому—что… Ну потому что потому. Очевидно же, что не полки. Поиски ответа на вопрос: «а что же это такое»? — наталкивали сначала на очевидный ответ — это блажь, придурь и умопомрачение. А этот ответ наводил на другой вопрос — что же мне с этаким счастьем, как Григорьичево помешательство делать? Очевидный ответ был самым простым — валить отсюда нахрен. Вон, я и валенки себе уже изготовил.
Между тем, последние полевые испытания валенок показали, что хотя это и вещь в самой превосходной степени нужная, полезная и хорошая, но на одних валенках далеко не уйдешь. Даже с топором, ножом, пилой и такой—то матерью. Попадешь в такой же ельничек, через какой я пытался притащить козлы и поминай как звали. Снегу по пояс. Торчит из него кустарник, да молоденькие елочки, будто нарождающиеся из морока кикиморы, топырят мохнатые лапки, то ли пугая, то ли заманивая в силки. Нет, без лыж зимой в лесу капец…
Без лыж… Кстати о лыжах…
— Григорьич, — заорал я влетев в избу, — так мы лыжи что ли делаем?
— Ну, делаем, — забухал садясь на полатях Григорьич, — нешто кто так делат, как мы делам. Да притвори ты дверь, ирод, не пускай пару.
— Да, извини, ты же болеешь.
— Не в том дело что хворый я, а в том, что лесины—те под потолком—от сохнуть должны. По уму ежели сушить, лесины сохнуть должны от одной луны до другой, не менее. А я за неделю пытаюсь дерево высушить.
— Это чтоб меня побыстрее сбагрить что ли, а, Григорьич?
— Но! Поговори!
Радость переполняла меня. Казалось этой радостью можно залить всю землю. Затопить до самых окраин, до самых Спойных гор и доплыть на волне этой радости, до их плоских вершин. Чтобы оттуда обрушиться на гребне той же радости, держась за спасительные эти дощечки прямо в объятия любимой.
