Впрочем, гунн ведь тоже со временем заведет себе канарейку.
На канарейку вся надежда.
№ 22(39), 19 ноября 2008 года
русский лузер как литературный тип
В начале нулевых мы с прекрасным петербургским критиком Никитой Елисеевым придумали журнал «Лузер». Потом, когда Россия стала подниматься с колен и актуальней стали родные названия, мы переименовали его в «Лох», а когда русским стало все вокруг, от жизни до пионера, нам понравился вариант «Русский лох» или даже «Архилох», потому что наш круче всех. Мы и теперь еще, встречаясь в Москве или Питере, любим пофантазировать о нашем антиглянцевом глянце. По-моему, сегодня это очень актуальный проект. Мы открыты для контактов. Журнал должен быть дешев в производстве: газетная бумага, отвратительные черно-белые фотографии, крайне примитивная верстка — короче, полное соответствие формы содержанию.
Идея была в следующем. В девяностые все массово подвинулись на изложении историй успеха. Безработные историки сочиняли очерки о том, как повезло Паганини или Грейс Келли. Вообще-то им не шибко везло, даже Грейс Келли сменила звездную кинокарьеру на скучную роль монакской княжны и погибла в 52 года, не говоря уж про Паганини, но теперь все это проходило по разряду триумфов, потому что все они уже умерли, и это можно считать их главным везением. При рассказывании любой истории акцентировалась спасительная роль случайности в сочетании с проповедью упорного труда. Удивительный этот гибрид возникал потому, что гламур почти сплошь был лицензионный, запускался либо западными менеджерами, либо западными же выпускниками, а потому роль упорного труда оставалась ведущей; русская же специфика выражалась в том, что трудолюбивому рыбаку в конце концов попадалась говорящая щука, после чего он передвигался уже исключительно на печи. Как ни странно, это действительно классический русский сценарий успеха — синтетический, евразийский: работать, конечно, надо, потому что трудящийся человек проявляет похвальное смирение и не мельтешит под носом у государства, и вообще труд есть благо, но награда все равно достается не тому, кто трудится, а тому, кому повезет. Что-то вроде оптимальной для работодателя схемы, когда работа делается по контракту, а зарплата распределяется через лотерею.
Читать все это было, конечно, невозможно. Считалось, что депрессивной стране надо указать ослепительную перспективу, повесить, что ли, морковку перед носом, — но это ведь наивное горьковское заблуждение, что простые девушки любят читать исключительно про жизнь виконтов. Настя в «На дне» только про это и читает, но случай самого Горького доказывает обратное: массовый успех приходит лишь к тому писателю, который рассказывает читателю про него самого. Пришел человек из низов, показал низам их быт, как он выглядит со стороны, — и все схватились за голову. Правда и то, что такую картину выдержит не всякий читатель, что реализм возникает на подъемах общественного сознания, когда надо звать к действию, а в моменты депрессий, может, и плодотворней дурить читателя сказками, — но читать про чужое счастье в такие минуты тем более невыносимо. Так что наш журнал, по-моему, должен был иметь успех.
Мы собирались публиковать там истории разорений, поскольку все писали о крупных обогащениях, а все состояния получились примерно одинаково. Сценарий этот хорошо изложен в классическом анекдоте, когда дядя-миллионер делится опытом с племянником: у меня было два цента, я купил яблоко, очистил его и продал за четыре цента. Купил два яблока, очистил их и продал за восемь центов. Купил четыре яблока… и так бы и занимался всей этой фигней до сих пор, если бы дядя Билл внезапно не оставил мне состояние. Этот анекдот рассказал мне когда-то на Чукотке олигарх А. Перефразируя Толстого, все состояния нажиты одинаково и почти всегда нечистоплотно, а вот разорения сугубо индивидуальны. Засим, там публиковались бы истории несчастной любви. И если большинство эротических изданий печатают ликующие отчеты о прекрасном сексе, который однажды случайно получился в роскошном СВ с шикарной попутчицей, — мы печатали бы подборки писем о том, как не дала или не встал (уверяю вас, такое случается, и даже чаще, чем роскошный секс в шикарном СВ с обалденной попутчицей). В общем, это был бы очень утешительный журнал, и что-то мне подсказывает, что он еще вполне возможен, благо обстановка более чем располагает.
И вот, сочиняя концепцию этого фантастического издания, мы столкнулись с настоящей терминологической проблемой: в России более, чем где-либо, отчетлива пропасть между лузером и аутсайдером. Отечественная литература отследила ее раньше, чем философия и социология: все российские неудачники четко подразделяются на два отряда: тех, кто играет и проигрывает, и тех, кто воздерживается от игры. Первые очень любят упрекать вторых в лузерстве, но это только для того, чтобы им самим было не так одиноко проигрывать. Для сравнения: сквозной персонаж Зощенко — явный и беспримесный лузер. Он беспрестанно стремится к социализации, к жалкому жизнеустройству, хотя бы посредством козы, к завоеванию копеечного уважения копеечных соседей или сослуживцев, — одним словом, очень много суетится с ничтожным результатом. Именно поэтому он так много разговаривает, забалтывая внутреннюю свою бездну. А герой Вагинова — аутсайдер. Он коллекционирует ненужные, но любопытные вещи, беседует с падшими, но любопытными людьми, сочиняет непубликабельные, но любопытные повести. По материальному своему статусу они с героем Зощенко примерно равны, и более того — могут соседствовать в одной коммуналке (которая раньше принадлежала целиком семье вагиновского героя, а зощенковский герой приходил туда в качестве маляра). Но внутренний статус у них разный, и если зощенковский герой обречен, то вагиновский в своем условном мире, никому особенно не нужном, может выжить. Он словно проваливается в норку, которую сам себе вырыл. Важное правило жизни: тоталитарный социум ненавидит тех, кто пытается в него встроиться, боится и терзает тех, кто с ним борется, но не всегда может догнать и ущучить тех, кто умудряется существовать параллельно; как гласит первое правило борца с игроманией, единственный способ выиграть — это не играть. Дело в том, что советский — да и постсоветский — социум играет без правил. Ему можно все, тебе — ничего. Если он предлагает тебе сделать карьеру, построить бизнес, на худой конец влезть в ярмо ипотеки, будь уверен — тебя поимеют. Всякая российская успешность — в силу довольно быстрой смены исторических парадигм — сводится к попаданию на «Титаник», и разница между так называемыми виннерами и лузерами всего лишь в том, что виннеры поплывут в первом классе, а лузеры в третьем. Но аутсайдер на «Титаник» не стремится: он просто сидит на берегу реки и ждет, пока этот «Титаник» поплывет мимо.
Рассказываю, почему так происходит. В силу разных причин… а впрочем, почему бы сейчас не объяснить эти причины? Мне кажется, одна из важных миссий России в мире — демонстрация глупости, обреченности, изначальной онтологической неправильности всех чужих способов жизни: мы словно нарочно пародируем их, чтобы по контрасту сделалась очевиднее тайная правильность нашего собственного образа действий. Русская жизнь — как и одноименный журнал — являет собой сложный конгломерат неочевидных и тонких методик: тут и горизонтальная солидарность, и множество общественных договоров, и лазейки в законах, и умение предаваться ненужным на первый взгляд занятиям, и особая национальная форма лени, являющаяся в действительности лишь способом воздержания от ненужной и губительной суеты. Русская жизнь может казаться абсурдной, полной ненужных ограничений и предрассудков — как система индийского общества с точки зрения британца; но британец пусть живет в Британии, а из Индии его рано или поздно попросят. Разумеется, индус может надеть британский смокинг, и он даже будет прилично на нем сидеть, — но, думается, нет лучшего способа доказать абсурдность и комичность смокинга. Так и Россия, примеряющая периодически то французское просвещение, то немецкую деловитость, то американскую изворотливость, то всемирную космополитическую революционность, — и все для того, чтобы довести это до абсурда и тем скомпрометировать окончательно. Любой, кто стремится к внешнему успеху, участвует в этом пародийном спектакле и завоевывает в результате пародийную шоколадную медаль, орден Сутулова на спину, публичное разоблачение и хорошо, если не ссылку. Истинный российский успех делается на других аренах, и главная заслуга тут — неучастие. Аутсайдера могут травить и гнобить, но, в конце концов, он посмеется последним.
Это хорошо понял блестящий российский режиссер Овчаров в своем недавнем «Саде» — вольной экранизации последней чеховской комедии. Он взял всех смешных, жалких и обреченных персонажей пьесы — от Гаева до Трофимова — и сделал их благородными красавцами. А всех деловитых и успешных — собственно, только одного, потому что не лакея же Яшу считать таковым, — вывел карикатурно, наделив массой комических, гротескных черт. Всего-то и понадобилось — добавить финальный титр «Шел 1904 год». И теперь смотрите, что получается. Если бы не опыт Акунина с «Чайкой», — по-моему, упрощенный, — имело бы смысл написать пятый акт «Вишневого сада», из которого все стало бы понятно. Думаю, возможны три варианта.
