– Здравствуйте, Кузьма Юрьевич!
– Здравствуйте, Игорь Саввович!
Заместитель главного инженера треста Ромскстрой Игорь Саввович Гольцов яростно завидовал Левашеву: не кабинету первого секретаря, не высокому посту, не огромной власти, а лишь тому, что Левашев как-то открыто, стопроцентно искренне умел быть счастливым работой. Поднимался ли он на трибуну, осматривал ли новую сплоточную машину, говорил ли по телефону, разбирал ли склоку – все это Левашев делал так, что было видно: нет на свете ничего интереснее и важнее, чем говорить по телефону или осматривать сплоточную машину. О работоспособности первого секретаря ходили легенды, сам Игорь Саввович однажды наблюдал, как после труднейшего и суматошного дня открытия навигации Левашев – свежий и веселый – после одиннадцати сел работать в холодной заезжей. Что делалось за стенами левашевского особняка, знали немногие, но Игорю Саввовичу, зятю Карцева, было известно, что отдыхал Левашев только во время игры в теннис; остальное – изучение отраслей промышленности, сельского хозяйства, иностранные языки. Кузьма Левашев был молод, и потому на первом из своих бюро в Ромском обкоме сказал товарищам: «Большинство из вас старше меня на войну, но я попробую подтянуться…» Слова «старше на войну» мог сказать лишь человек тонкого ума и образного мышления.
– Садитесь, Игорь Саввович… Старательный Гремячкин вас, конечно, предупреждал, что нужно поглядывать на часы. Однако до трех я свободен…
Левашев сел, откинулся на спинку обыкновенного стула, задумался, позабыв убрать с лица насмешливую улыбку над «старательным Гремячкиным». Может быть, он давал возможность Игорю Саввовичу оглядеться и собраться с мыслями, так как на самом деле работал по минутам, сбивая их туго, как спички в полном коробке.
– Я, по-видимому, сделал ошибку, – не выходя из задумчивости, проговорил Левашев. – Прежде чем говорить с начальником управления внутренних дел, прокурором города и следователем Селезневым, мне нужно было безотлагательно повидаться с вами, Игорь Саввович…
Не было улыбки на лице Левашева, тверды были странные губы – квадратные и преувеличенно выпуклые, – прищуренные глаза прощупывали Игоря Саввовича, как радар опасный сектор неба. Естественно, что Игорь Саввович немедленно тоже прищурился, тоже откинулся на спинку кресла, чтобы изучать лицо Левашева и все остальное.
– Вам видней, – весело сказал Игорь Саввович. – Правда, мне думается, что порядок встреч никакого значения не имеет…
– Не скажите, – тонко улыбнувшись, ответил Левашев. – Уверен, что потратил бы в три раза меньше времени, если бы начал с вас знакомиться с гаражным делом. – Он больше не смотрел в лицо Игоря Саввовича. – Если хотите, я могу вам объяснить.
Теперь на квадратных губах первого секретаря застыла та же улыбка, с какой он говорил о сверхбдительности своего помощника Гремячкина.
– Объясните, пожалуйста! – попросил Игорь Саввович.
– Извольте! – легко откликнулся Левашев. – Вы очень искренний и правдивый человек, не умеете скрывать свои чувства, а когда пытаетесь, то получается обратный результат. – Он выпрямился. – Теперь я верю следователю Селезневу, который отстаивает нелепое утверждение, что вы не имеете никакого отношения к гаражу, кроме мельком учиненной подписи…
Игорь Саввович начал медленно краснеть, остро чувствовал, что краснеет, старался, чтобы этого не заметил Левашев, и от всей кутерьмы – вот он, конец! – глаза защипало от слез стыда. «Конец!» – еще раз подумал Игорь Саввович и прямо посмотрел на Левашева, так как терять уже было нечего. «Трус и подлец!» – проклинал себя Игорь Саввович и видел сквозь непролитые слезы, как, словно в мареве, колышется фигура Левашева со склоненной головой и глазами, смотрящими в стол… Игорь Саввович именно сейчас понял, что с момента, как услышал голос помощника первого секретаря обкома, он по мальчишески хорохорился, внушал себе, что не боится Левашева, как и вообще никакой власти, что он, Игорь Саввович, сам себе Левашев, сам себе судья и прокурор; все это он демонстративно принес в кабинет первого секретаря и еще на ходу, до рукопожатия, был понят Левашевым, а слова «старательный Гремячкин» и задумчивость были нужны Левашеву только для того, чтобы скрыть улыбку над детским и наивным стремлением Гольцова проявлять не нужную никому независимость и отвагу отчаяния. Теперь и тот факт, что Левашев снисходительно не глядел на Игоря Саввовича, а смотрел в стол, казался пощечиной, прощение было обидным, и уже хотелось, чтобы первый секретарь видел, как густо покраснел Игорь Саввович и что у него на глазах слезы. Но Левашев глядел в стол, думал свою думу, и опять на его лице не было улыбки, и квадратные губы были крепкими.
– Сейчас от меня вышел комбайнер Старков, – как ни в чем не бывало заговорил Левашев. – Вы, конечно, его знаете… Мне хочется поделиться с вами мыслями, которые возникли после встречи с комбайнером…
Игорь Саввович заметил чернильное пятнышко на указательном пальце правой руки Левашева, осторожно выдохнул воздух и подумал, что и самый дешевый серенький галстук – тоже детская жалкая игра в независимость. Ох, как был плох этот Игорь Саввович Гольцов, сидящий против напряженно думающего и строго одетого человека!
– Власть, слава, дозволенность – опасные вещи! – продолжал Левашев. – Простая истина, а как легко и охотно люди о ней забывают. Видимо, это тоже свойство славы и власти: забывать об их опасности…
Левашев поднялся, вышел из-за стола, медленно двинулся вперед по узкой ковровой дорожке – второй, не главной. Две дорожки в сравнительно небольшом кабинете были известны в городе и области, считались прихотью и странностью первого секретаря обкома, не умеющего долго сидеть на месте. Об этом в городе и области говорили так же сдержанно, как о послевоенном первом секретаре обкома Москвине, который, заняв место в президиуме, выпрямлялся, уравновешивался, после чего три часа сидел не шелохнувшись и не изменив хмурого выражения лица. Левашев считался «ходячим», он больше часа на месте не высиживал, уходил за сцену или, если позволяла обстановка, расхаживал за спинами президиума. «Нервный!» – говорили о Левашеве, который, расхаживая, еще и держал правую руку в кармане и что-то перебирал пальцами. По одним сведениям, это был металлический шарик от детского бильярда, по другим – цепочка канцелярских скрепок.
– Вы видели, Игорь Саввович, каким вышел из кабинета Старков? – спросил Левашев, возвращаясь по левой дорожке к столу. – Вернее, не вышел – выбросился… Вы его видели?
– Да.
– Он не кричал: «Бездельники! Заелись!»
– Кричал.
Левашев остановился, пальцы руки пошевеливались в кармане.
– Ему нельзя помочь: поздно, преступно поздно! – сказал он. – Старков – явление новое, малоизученное… Под аплодисменты зала, умиляющегося от одного факта, что на трибуну поднимается простой рабочий человек, Старков демагогически разносит в пух и прах министерское начальство. Всех уличает во всех смертных грехах, обвиняет в бесхозяйственности, а сам ежегодно – заметьте, ежегодно! – получает новый комбайн, в два раза больше положенного запасных частей и другие привилегированные условия. Грудь – иконостас, хорошая рабочая форма, но во что это превратилось? «Чья у нас власть? – кричал он пять минут назад. – Рабочая власть. Я власть!» – «А что случилось, товарищ Старков?» – «Как что? Поселковый Совет у меня отрезал огород…» – «Какой величины был огород?» – «Гектар!» – «Помилуйте, Старков, поселковый Совет прав!» – «А кто не спит ночами?»
Левашев снова остановился, повернулся, пошел к столу.
– Мало-помалу выяснилось, что Старков считает врагами, – первый секретарь загнул один палец на левой руке, – начальство всех мастей – раз, гнилую интеллигенцию – два, заводских рабочих, которые под дождем не мокнут, – три, партийное руководство, которое развело демократию, – четыре, и на пятое – «понастроили себе кабинеты». На Олимпе только один – комбайнер Старков! – Левашев считал шаги, это было видно по напряженным бровям. – Каждый год новенький комбайн, гектар огорода, дом из пяти комнат, преподнесенный в дар совхозом, черная «Волга» в бетонном гараже, гонорары за статьи, которые пишет для Старкова «гнилая интеллигенция», путевки в южные санатории, заграничные поездки…
Он возвращался к столу сосредоточенный, с вертикальной морщиной на лбу.
– Игорь Саввович, у вас никогда не бывало вот такого ощущения вседозволенности, пьянящей раскованности, сиятельного могущества? Будьте искренни, пожалуйста, и даже не торопитесь… – Он добавил: – Сегодня, правда, очень тяжелое бюро…
Первый секретарь думал об Иване Ивановиче Карцеве, он думал о нем – теперь это было ясно – все последние дни, где бы ни был и чем бы ни занимался, и сейчас еще раз проверял на Игоре Саввовиче свои долгие размышления о гаражном деле, тесно связанном с понятиями границы власти, правда власти, опасность власти, тяготы и обязанности власти…
