— Нет, не трогайте меня, я никуда не пойду.
Может быть, она бы еще долго кричала и сопротивлялась, но менты заломили руки, надели наручники и уволокли силой.
Ехала, тряслась в милицейском УАЗике и плакала потихоньку, ничего не понимая в происходящем. За что сваливаются два дня подряд на нее разные напасти. То насильник этот вчера, то оборзевшие менты сегодня. Сидеть было очень неудобно на жесткой скамейке в наручниках за спиной, то и дело сползала куда-то на каждой кочке и при торможении.
Наконец машина остановилась, ее вытащили и привели в дежурную часть. Опер попросил женщину в форме:
— Ошмонай ее, Таня, и потом ко мне, в кабинет.
Милиционерша оглядела Наталью с ног до головы.
— Ничего, симпатичная бабенка, коблы в камере обрадуются такому подарочку. Ну, иди сюда поближе, прошмандовка.
— Какая я вам прошмандовка, почему вы обзываетесь. Что здесь происходит? — начала возмущаться Наталья.
Удар в живот прервал ее речь, согнул пополам и только рот хватал воздух, да обезумевшие от страха глаза светились в дежурке.
Милиционерша так и обыскивала ее согнутой, потрогала груди.
— Не растисканные еще, но не переживай девочка, скоро тебе их разомнут с пристрастием, — она захохотала, — может еще и понравится. Ладно, пошли.
Она схватила Наталью за руку, приподняла, выпрямляя, и повела из дежурки по коридору. Завела в кабинет.
— Получай, Сережа, свою кралю. Норовистая девка. Ничего — в камере обломают.
Она повернулась, что бы уйти, но опер остановил ее.
— Наручники сними.
Милиционерша сняла браслеты, толкнула легонько Наталью на стул и вышла.
Опер закурил, пододвинул пачку к Наталье.
— Кури.
Она отрицательно покачала головой.
— Не хочешь, как хочешь. Давай, рассказывай все по порядку, суд учтет твое чистосердечное признание.
Опер выпускал клубы дыма прямо в лицо Наталье, смотрел внимательно, наблюдая за реакцией.
А она просто заплакала, сквозь всхлипывания попыталась говорить:
— Я не знаю, что вам от меня надо и что надо рассказывать — то же не знаю. Кто-нибудь, ну хоть кто-нибудь может мне объяснить — что здесь происходит? Что вам всем надо? — она зарыдала.
— Хватит, — опер громко стукнул ладошкой по столу, — хватит овечкой прикидываться. Рассказывай по-хорошему.
Нервы Натальи не выдержали, она заорала тоже.
— Не знаю, не знаю, не знаю. Что рассказывать — не знаю. В чем меня обвиняют?
— Ишь ты, блядь, как защебетала, здесь только я кричать могу. Поняла, стерва? Поняла?
Он зашелся в крике, закашлялся, налил в стакан воды, выпил залпом. На крики вошел Сикорский, начальник Ура.
— Что у тебя тут, Серега, происходит? Чего шумишь?
— Да вот, Константин Владимирович, Лазареву по делу Смортковского задержали, а она из себя невинную овечку строит, не понимает, видите ли ничего.
— Ладно, не шуми. Веди ее ко мне, разберемся.
Он прошел к себе в кабинет, предложил присесть Наталье, представился:
— Я начальник отдела уголовного розыска, Сикорский Константин Владимирович, — он махнул рукой, что бы опер вышел. — А вы, как я понял, Лазарева, — он глянул в паспорт, — Наталья Михайловна. Правильно?
Она кивнула головой в знак согласия.
— Правильно, у вас же паспорт мой в руках.
— Курите — он пододвинул пачку сигарет.
— Да вы что здесь все, сговорились что ли? — возмутилась Наталья. — То курите, то рассказывай. Я не курю и что я должна рассказывать? Что? Может, вы мне хоть объясните — почему я здесь нахожусь, и почему меня здесь бьют?
— Кто бьет?
— В дежурке вашей, женщина милиционерша. Еще и лесбиянка к тому же.
Сикорский улыбнулся, услышав последнее.
— Ладно, Лазарева, я разберусь с этим вопросом. Значит, вы не знаете — за что вас задержали?
— Естественно, нет. Я и прошу мне это объяснить, а мне в ответ — рассказывай. Что рассказывать — басню Крылова?
Наталья стала понемногу осваиваться и рассуждать.
— Действительно, басни Крылова нам здесь не нужны. — Лицо Сикорского стало серьезным. — Задержаны вы, Лазарева, по подозрению в нанесении тяжких телесных повреждений гражданину Смортковскому. Понятно, почему вы теперь здесь находитесь?
— Абсолютно не понятно, никакого Смортковского я не знаю, никаких повреждений не наносила, бред полный, — возмутилась Наталья.
— Конечно, не вы сами, Лазарева, а ваш подельник…
— Какой подельник, какие повреждения, вы хоть немного думаете, что говорите? — Перебила его с возмущением Наталья.
Сикорский закурил сигарету, помолчал немного, видимо обдумывая план дальнейшего разговора.
— Хорошо, давайте иначе.
— Да хоть иначе, хоть как — я не понимаю, о чем вы говорите. — Снова перебила его Наталья.
— Давайте начнем с начала, — он поднял руку, что бы его вновь не перебили. — Что вы делали, чем занимались вчера вечером с 18 часов и до полуночи. Подробно, желательно по минутам. Это понятно?
— Это понятно, — усмехнулась Наталья. — Хоть один нормальный вопрос прозвучал. А то я уже начала думать, что здесь все шизики и садисты.
— Не забывайтесь, Лазарева, не забывайтесь, — урезонил ее Сикорский. — Давайте, не будем от темы отклонятся. И так — где и что вы делали вчера после 18 часов вечера?
Наталья рассказала все подробно и без малейшей утайки, начиная с того момента, как ее силой затолкали в машину.
— Да-а-а, — почесал голову Сикорский, — интересно рассказывайте. Значит, Смортковского вы не знаете?
— Да не знаю я никакого Смортковского, чего вы ко мне с ним привязались?
— А этого, как вы говорите, насильника вы тоже не знаете?
— Конечно, нет, у меня нет таких знакомых.
— А опознать его сможете?
— Смогу, я этого гада на всю жизнь запомнила.
— Почему в милицию не заявили — он же пытался вас изнасиловать?
Наталья задумалась немного, как бы рассматривая вопрос со всех сторон.
— Да, не заявила. А вы думаете так просто об этом говорить? Пусть и не об изнасиловании, а только о попытке. И потом преступник уже наказан, зачем ворошить неприятные вещи?
— Может и не стоит ворошить, — Сикорский задумался, — а придется. Так вы не знаете этого, как вы выразились, незнакомца?
— Хотела бы, конечно, знать, но не знаю. Даже лица не видела — глубокий капюшон все закрывал.
— Капюшон, говоришь, закрывал? — Сикорский снова задумался. — А как он яйца отрезал — видела?
— Да он и не отрезал вовсе, — пояснила Наталья, — насильник голый был абсолютно, на мне уже, когда Неизвестный вошел. Насильник кинулся на него, а нож в руках был, застеснялся, может еще что. Но схватился сам за промежность — яйца и покатились по полу, он на них так потом и осел задницей. А Неизвестный так и не подходил ни к нему, ни ко мне. Я дернулась, веревки лопнули, подскочила и убежала. Я же говорила уже.
— А Неизвестный куда девался?
— Не знаю. Я, видимо, отвлеклась немного на веревки, когда освободилась — его уже и след простыл. Но почему вы меня так подробно об этом расспрашиваете? Почему я все-таки здесь, в милиции нахожусь?
— А ты не понимаешь, Лазарева?
— Нет, не понимаю. Я не писала на насильника заявление и не собираюсь писать. Бог ему судья. Но вы же меня в чем-то подозреваете, а объяснить до сих пор не можете?
— Не писала, значит, — Сикорский ухмыльнулся. — Зато он написал. Насильник твой… и фамилия его Смортковский. И все не так было, как он пишет. Ты со своим дружком, которого Неизвестным называешь, затащили Смортковского в подвал, издевались, а потом и яйца отрезали. Так что давай, рассказывай, как все было на самом деле. Что в подвале была — не отрицаешь, что еще там был третий — не отрицаешь, что без яиц остался Смортковский — не отрицаешь. Все факты против тебя. Говори, где подельник твой, где искать его? Говори, — повысил напоследок голос Сикорский.
Наталья откинулась на спинку стула, смотрела на опера обалдевшими глазами и молчала. Только побелевшие губы подрагивали мелко, мелко. Потом заплакала.
— Гад он, гад, — сквозь всхлипывания объясняла Наталья. — Я всю правду рассказала, правду… И что же мне теперь делать?
Она посмотрела на Сикорского с такой надеждой, что ему стало не по себе. Не может молодая девушка так притворятся, так играть. А может она и впрямь говорит правду? Подспудно еще что-то не давало покоя Сикорскому, но он пока не понимал что.
— Ладно, на вот, — он протянул ей платок, — вытри слезы. Не мне решать — дело твое за прокуратурой числится. Нанимай хорошего адвоката и защищайся. Суд разберется — кто из вас прав. А Неизвестного искать станем, может он и пояснит что-нибудь.
Наталья вытерла слезы.
— И что же это получается — нет правды на свете? Какой-то отморозок заявил первым — и теперь у него все права? Тот, которого надо судить по-настоящему, меня же и обвиняет. К вам в отдел привезли — избили в дежурке и не докажешь ничего. Кто же вас любить будет, господа милиционеры? Какое у меня останется впечатление от вас? Честных граждан мордуете, подонкам потакаете. Как же мне быть, что делать дальше, Константин Владимирович, если вы сами веру во мне убили? Ладно, пойду я домой. Все равно вы мне ничего не ответите по существу.
