— Пойдем, — потянула Груня мать за рукав.
Прокоп Матвеевич стоял и смотрел им вслед, бормотал непристойные, дикие, как бред, слова. Как выстрел, с разлету хлестнула подхваченная ветром калитка. Задвинулся железный засов, будто зубы проскрипели от ненависти.
Они шли по улице с корзиной и узлом. Груня что-то вспомнила.
— Обожди, мама.
Вернулась легкими шагами к забору, к наглухо запертой калитке, выдернула из-за пазухи торопящимися пальцами золотой крестик. Дернула нитку раз, другой. Оборвала и сунула в дующий сквозняком зев между досками с табличкой «Для писем и газет». Ниточка удержалась, зацепилась в щели. Груня толкнула ее пальцем. Ниточка ускользнула, пропала бесследно, навсегда.
На мгновение девушка задержалась, послушала, что там, за забором. Тишина. Поцеловала воздух, подзывая Жулика. Слегка зазвенела проволока — пес вилял хвостом. Груня стерла со щеки холодящую слезинку, махнула косами и побежала к маме, которая ждала ее под фонарем.
Шумел город, ожидал, протягивал навстречу им длинные пропыленные лучи огней, призывно гудел заводскими гудками, смешливо позванивал трамваями, подмигивал голубыми электрическими всплесками.
И над всем этим простиралось необъятное, родное и бесконечно глубокое звездное небо. Небо, очищенное от бога, впервые по-настоящему счастливое.
Не знаю, как у кого, а у меня сестренок хватает. Галя — классом старше меня, Валя — классом младше, а Кланя — самая маленькая и ужасно невезучая. Вечно с ней что-то случается: то пальцем в мышеловку попадет, то свой ботиночек в помойном ведре утопит, то даже занавеску подожгла — со спичками играла. Вот из-за нее-то и пришлось мне целую неделю дома просидеть. Не из-за занавески, а из-за Кланьки. Разболелась, видите ли. Да хоть бы болела как следует, а то так — рассопливилась. Ничего опасного, однако в детский сад нельзя. Галя и Валя в рев — не будем нянчить, пропустим, останемся на второй год и другие жалкие слова. Тогда мама посмотрела на меня таким длинным-длинным взглядом, что я сразу понял, кому домовничать с Кланькой.
Сначала я даже обрадовался: нежданно-негаданно — и вдруг каникулы. Но уже на другой день я убедился, что Кланька — далеко не мед. Сказки ей рассказывай, причем все новые, песни пой, на четвереньки становись и на себе ее катай. Что я, лошадь? Пробовал ей «Трех мушкетеров» вслух читать. Куда там — хнычет: «Иглать хоцу». Вот такая у нас Кланька.
А вдобавок еще метель. На улице ни души. Даже в окно посмотреть не на кого. И сколько раз в те дни я мечтал, чтобы вместо всех сестренок мне бы одного братишку. Все ж-таки веселей было бы… А то, по правде сказать, и в школе не лучше: Екатерина Терентьевна, Анна Захаровна, Лидия Николаевна и так далее. На всю школу один-единственный мужчина — наш директор и историк Иван Юрьевич.
Вот и сегодня ночью случилось, как говорят, ЧП. Прибежал дядя Максим и давай в дверь барабанить. Кого мама с собой взяла? Не Галю, и не Валю, а меня. И пошли мы в кочегарку, которая школу, детсад, клуб и птичник отапливает, и вкалывали вместо папки, потому что он выпил лишнего, уснул около котла и к работе стал неспособный. Пришлось нам с мамой ведрами шлак наружу вытаскивать, а пока носили, дядя Максим, папкин сменщик, все ворчал: «Ладная ты баба, Полька. Одного не пойму — как ты такого тунеядца у себя на шее терпишь?» Мама сильно рассердилась и говорит: «Эх, дядя Максим, жалко, руки заняты, а то бы я тебе пояснила и насчет шеи и всего прочего». После такого отпора он притих, а мама больше ничего не говорила, потому что мы сильно торопились, чтобы папку затемно домой доставить. Кое-как добудились и увели, и никто на деревне ничего не видел.
А дома Галя и Валя уже печь растопили и картошки начистили. Кланька поднялась в своей кроватке и кричит:
— Я в садик пойду. Я в садик пойду.
Мама потрогала губами ее лоб и согласилась:
— Ну, ладно.
Услышав такое, я чуть в пляс не пустился. Кланька — в садик, значит, я в школу. Но и тут девчонкам привилегия. Галя и Валя позавтракали, зубки почистили, портфельчики свои подхватили — и на занятия. А мне мама говорит:
— Придется уж тебе на медпункт с Кланей сходить. На нее и на себя возьми справки о здоровье. А потом ее в садик.
Что ж — придется так придется. Такое наше мужское дело. Все бы ничего, да на медпункте полным-полно гриппозных. Кое-как мы с Кланькой проскользнули без очереди, но в школу я все-таки опоздал. Явился в начале второго урока и на всякий случай спрятался на вешалке, за пальто. Это у нас такое местечко тайное, все опоздавшие там скрываются. Уборщица, тетя Маня, даже табуретку там в уголке поставила. Но сегодня на вешалке пальто и шубенок — раз-два и обчелся. Многие раздеваться не стали. В школе холодно — за ночь все тепло ветром повыдуло, а батареи чуть тепленькие.
И тетя Маня ругается:
— Узнать бы, кто в ночь кочегарил. Его бы самого сюда. Пусть бы зубами пощелкал.
Мне что оставалось делать? Слушать да помалкивать, будто меня это вовсе не касается.
Как только началась перемена, вылез я из своего убежища, затолкал учебники под рубашку и направился в класс. И вдруг Иван Юрьевич! Еще издали заметил я его, но отступать было поздно. Решил я на космической скорости мимо проскочить. И проскочил бы, если б со Светкой Бобровой не столкнулся. Она в учительскую циркуль и линейку несла. Сшиблись мы лбами, даже искры из глаз посыпались. А Иван Юрьевич воспользовался нашей аварией и поймал меня.
— Обожди-ка, дружок. Зайди ко мне на минуту.
Дверь в кабинет директора рядом. Я, как вошел, сразу ему справку, что не заразный. Но он на справку ноль внимания. Подвел меня к зеркалу и спрашивает:
— Ну, как ты себе нравишься?
Нравлюсь? Что за вопрос?
— Не очень, — отвечаю осторожно.
Ожидал я совсем другого — насчет успеваемости.
— А помнишь, что ты обещал?
Тут только до меня дошло. Как не помнить? Еще до моих «каникул» обещал я Ивану Юрьевичу постричься. И не только обещал, но даже прилагал усилия — честно сходил к дяде Максиму, у которого машинка, но дома его не застал. А потом совсем из головы вылетело. А Иван Юрьевич не забыл. Пришлось опять то же самое обещать, хотя сам понимаю, что второй раз это уже не то. Иван Юрьевич вроде бы поверил, улыбнулся.
— Иди, а то опоздаешь и на третий урок.
Так я и не понял, откуда ему известно, что я на первых двух не был.
Только я от одной неприятности избавился, как сразу еще. Подхожу к классу — ребята сгрудились у закрытой двери. Что такое? Оказывается, Екатерина Третья пишет на доске контрольную по геометрии. По-настоящему ее зовут Екатериной Терентьевной, а прозвище это придумал Вовка Сосновский. Он на такие дела мастер. Она и правда немного на царицу смахивает — важная такая, полная и строгая.
Как только узнал я про контрольную, время терять не стал, моментально кинулся во двор, заглянуть в окно, что за задача. Но, как назло, на всех стеклах ледяные деревья. Вернулся ни с чем. Но Вовка Сосновский обещал помочь в случае чего. А когда запускали нас в класс, Екатерина Третья, увидев меня, нахмурилась:
— Явился-таки?
И добавила со вздохом:
— А как без тебя хорошо было!
Видно, некстати я в школу пришел. Уселся на своей последней парте, взял листок со штампом и только написал: «Контрольная ра…», как паста в ручке кончилась. Кончилась, ну и пусть. Сижу и размышляю: может, я и правда здесь лишний? Зачем же тогда я в школу торопился, радовался?
Рядом со мной никого. Я «трудный», и поэтому Анна Захаровна посадила меня одного. А одному еще вольготней. Никто не мешает делать, что хочется. Рядом окно. За окном рябина. На ней алые грозди ягод. По веткам синицы скачут — завтракают. Веселые птицы. И никто им не говорит, что они явились не вовремя…
Тут подкралась ко мне Екатерина Третья. На контрольных она всегда так — не ходит, а подкрадывается. И спрашивает:
— Почему не пишешь?
Ничего я ей не ответил. Сама догадалась и говорит громко:
— Девочки, у кого есть запасной стержень?
Знает, к кому обращаться.
— Одолжите нашему «отличнику».
«Отличнику», конечно, в кавычках. Удивительно она умеет эти кавычки голосом изобразить.
В классе все молчат — понимают, что, если мне нужен стержень, я бы и сам спросил. Только Светка Боброва, чтоб ей пусто, поднимает руку:
— У меня есть.
Кто ее, спрашивается, просил выскакивать? Теперь хочешь не хочешь — пиши. А зачем стараться? Все равно двойка, а может быть, даже единица. Почесал я затылок, заправил ручку и стал списывать условие.
В это время прилетает ко мне шпаргалка. И так ловко приземлилась — прямо мне на колени. И тут же Вовка Сосновский оглядывается и подмигивает: держись, мол, выручим. Развернул я шпаргалку. Почерк вовсе не Вовкин, а Светки Бобровой. Стало быть, никакой Вовкиной заслуги нет, а подмигивает, как настоящий товарищ. Фальшивый он человек, а, между прочим, никто его «трудным» не считает. А у него, если хотите знать, два дневника. Один — для школы, другой — для родителей. В том, который для родителей, он сам себе четверки и пятерки ставит и подписи учителей в точности копирует. Недаром у него по рисованию одни пятерки — это уж без всякой фальши. Он и мне предлагал второй дневник завести, но я отказался…
