— Нинок! Защищаешься?
— Пропусти, — попросила она. — Я спешу.
— А ты не спеши, — усмехнулся он и внимательно посмотрел на нее васильковыми глазами.
Слюсаренко всегда оставался для нее загадкой: правый бок поднят вверх, нос крючком, толстогуб, но одевался хорошо, и сейчас на нем был серый с искоркой костюм из легкой ткани и ослепительно белая рубаха. О Слюсаренко болтали, что он, несмотря на довольно уродливое лицо, пользуется бешеным успехом у девчонок. Может быть, дело было в его умных веселых глазах, в его всегда неожиданных и парадоксальных высказываниях, сбивавших многих с толку. Он, еще когда был студентом, никого не боялся и мог в середине лекции задать такой вопрос, что далеко не каждый лектор способен был на него ответить. Опытные отвечали: «Обсудим потом», чтобы оттянуть время, но Слюсаренко настаивал на своем, доказывал, что если не получит немедленного ответа, то вся лекция пойдет впустую, в ней окажется белое пятно, которое нечем заполнить. Говорил он серьезно и с настойчивостью, не терпящей отлагательств. Лектор, понимая, что сейчас может разразиться скандал и обернется все это не в его пользу, соглашался отвечать на то, на что и ответить-то было невозможно, и потому, как правило, лез в какие-то заумные дебри, с трудом из них выбирался, и это длилось до тех пор, пока не наступало время заканчивать лекцию.
Слюсаренко оставили в аспирантуре, потому что еще студентом он начал публиковаться в зарубежных престижных журналах, о которых иной профессор и мечтать не мог. Он очень умело отвоевал себе самостоятельность — связываться с ним боялись, — добился двух стажеров и создал нечто вроде группы; эта группа выдавала самые неожиданные работы. Девчонки о нем говорили: «Ну, этот до академика доберется. Любой узел разрубит».
— Я прочел твой реферат, Нинуля, — сказал Слюсаренко, — и там есть пара строк, касающихся меня.
— Ничего там не может тебя касаться, — строго сказала она.
— Ну что ж. — Он собрал толстые губы трубочкой. — Тогда поговорим на защите…
Вот тут она дрогнула. От этого типа можно всего ожидать, он может завертеть такую бучу, что ни одна комиссия не расхлебает. Сорвет защиту, а это черт знает что.
— Слюсаренко, — тихо сказала она. — Ну зачем ты меня пугаешь? Я ведь хорошо к тебе отношусь, честное слово…
— Так? — спросил он. — Тогда двигаем к тебе. Докажешь…
Только сейчас она поняла, что он «под кайфом», да и мужики в комнате Климовой ржут потому, что нанюхались чего-то или накурились. Да, конечно, он был под кайфом, потому-то такими маленькими и колючими сделались его зрачки, а синева радужки стала гуще.
— Мне к тете надо, — соврала она. — У нее отек легкого. Я на электричку опоздаю…
— Ну-ну, — ухмыльнулся он и неожиданно впился в нее губами, но тут же оторвался, шлепнул ее по заду, сказал: — Беги!
Шлепок был унизительным, в ней все вспыхнуло от злости, но она не обернулась и выскочила в коридор.
На нужную электричку она все-таки опоздала. Этот паразит Слюсаренко не только отнял у нее время, но и выбил из колеи, она сначала от расстройства села не в тот автобус, а когда примчалась на вокзал, купила билет, то поезд ушел, и нужно было ошиваться на вокзале еще полчаса, чтобы дождаться последней электрички.
На вокзале было почтовое отделение, она снова позвонила Виктору: может быть, он ее сумеет встретить, ведь приедет она поздно, но телефон Виктора молчал.
На улице дул северо-восточный ветер, он всегда наносит на город всякую гадость, из-за холода пришлось ждать в небольшом зале. Ворчливая тетка шваброй и мокрой тряпкой протирала полы, и едва Нина села на скамью, как тетка шмякнула ей по ногам. Хотелось выплеснуть на нее злость, которую вызвал в ней Слюсаренко, но она смолчала, понимая, что тетка ищет предлога, чтобы разораться: ей, наверное, все тут опостылело, хотелось быстрее закончить уборку. Нина поджала ноги, подождала, пока уборщица отойдет, и задумалась: а что же все-таки имел в виду этой синеглазый, блефует он или на самом деле есть у нее какое-то положение, что противоречит работе Слюсаренко? Да если бы это так было, то Семсем, наверное, сказал бы, он-то в курсе дел работ Слюсаренко и диссертацию Нинину читал не раз.
Руководителем Нины был Семен Семенович Кирка. Этот широкоплечий профессор с холеной бородкой клинышком, в черноту которой вплетались белые нити, с лошадиными мутными глазами, никогда ничего не выражающими, но занимающими такое большое место на его розоватом лице, что порой казалось — и есть-то у Семена Семеновича (или, как его звали студенты и аспиранты, Семсема) только могучее туловище, обтянутое ярко-синим костюмом, — он лишь этот цвет и признавал, каждый его новый костюм был копией ношеного. Он любил полными холеными руками брать девушек за плечико и барственно говорить:
— Смелее надо быть, милочка, смелее.
Он только казался бабником, на самом деле все были твердо убеждены, что он не интересуется любовными интрижками. У него была властная жена-грузинка Лия Ревазовна, работавшая на кафедре иностранных языков и говорившая по-русски с грузинским акцентом, а по-английски так чисто, что приезжие англичане удивлялись ее лондонскому выговору. Еще когда Нина была студенткой, девчонки не раз замечали — она нарочно говорит с акцентом, в этом был свой шарм. К Нине Лия Ревазовна относилась хорошо и не раз говаривала: «Семен Семенович очень высокого мнения о ваших способностях». Наверное, это так, но Нина сама о себе как о научном работнике была вовсе не столь высокого мнения.
Кирка! Ну никак не подходила ему фамилия, откуда она у него взялась?! Может быть, дальние предки его были землекопами или работали в отвалах или карьерах, но сам он походил на выходца из знатной родовитой семьи. Нине несколько раз приходилось обедать с ним, и он всегда подвязывал салфетку так, как, видимо, это делали в старину, — одним концом, а на указательном пальце его сверкал массивный старинный перстень.
Да, он заметно отличался от других профессоров. Те ходили в куртках, джинсах или стандартных костюмах, чаще всего были измотаны, времени им вечно не хватало, бегали со своими разбухшими портфелями, и все повально играли в теннис — эта игра считалась чуть ли не обязательной для профессуры. Климова объясняла Нине: тут дело не в игре, хотя ее считают признаком интеллигентности, ведь в нее играют не только руками, но и головой, но самое главное в другом. Корт — это то место, где сближаются люди, ожидая свою игру, наблюдая за игрой других, здесь можно договориться о многом таком, о чем не договоришься в служебных кабинетах.
Представить же Семена Семеновича играющим в теннис было невозможно, уж очень он неторопливо и величественно нес свое тело, выдвинув вперед холеную бородку.
Пока Нина ждала поезда, разговор со Слюсаренко все более и более волновал — надо немедленно сообщить о нем Семену Семеновичу. Кирка был заведующим кафедрой и начальником лаборатории, считал, что вузовская наука чаще бывает выше не только отраслевой, но и академической, в нее привлекают главным образом молодых и дают им возможность максимально проявить себя. Интриг Кирка не любил, относился к ним брезгливо, хотя на каждом ученом совете затевалась какая-нибудь групповая возня, люди сводили друг с другом счеты, и на это уходило уйма времени. Тем более он не потерпит подлянки на защите от своего же аспиранта. Размышляя об этом, Нина подумала, лучший выход — дать Слюсаренко срочную командировку, от которой он не смог бы отбрыкаться, тогда его не будет на защите. Но пойдет ли на это Кирка?.. Звонить ему домой было поздно. «Ладно, позвоню от Виктора утром».
Вагон был почти пуст, две припозднившиеся старушки сидели вдалеке и о чем-то щебетали. Нина вдруг почувствовала усталость, все-таки последние месяцы прошли в бешеной работе, хорошо, что у нее был Виктор, его дом стал для нее убежищем от общежитской суеты, от той неупорядоченной жизни, которую вели обитатели индивидуальных комнатенок. Какие бы строгости ни вводило начальство, как ни пыталось оно утвердить некий распорядок дня, жизнь общежития ломала все эти барьеры. Особенно активной она оказывалась в ночные часы: то объявлялся бард и сбегались в чью-то комнату слушать его, то затевали отчаянные споры, из которых выпутаться было нелегко, иногда читали вслух самиздатовские бюллетени, а в последние годы стали покуривать «травку», доставали каким-то образом сигареты из Штатов.
В этой круговерти надо было выкраивать время для книг, для лабораторных занятий, для размышлений, но бесцеремонное вмешательство в твой быт стало чуть ли не нормой, и никто не смел обижаться, если к нему стучат ночью. Можно было послать к черту и еще куда-нибудь подальше, но только не жаловаться. Конечно же, были стукачи, но в последнее время они попритихли, да и наказывали их ребята жестоко, создавая такую ситуацию, что разоблаченному приходилось немедленно покидать общежитие.
