Уже одной этой компании, вшей и крыс, упорных и настырных, сплоченных, монолитно-целеустремленных, одержимых одним желанием: глодать вашу плоть и сосать вашу кровь, доступным способом сживая вас со свету, — не говоря уж о противнике, идущем к той же цели иными путями, — довольно было, чтобы захотелось бежать куда подальше.
Но с войны просто так не сбежишь. Тут ты зажат со всех сторон: спереди враг, рядом вши и крысы, а позади жандармы. Единственный выход — стать непригодным, то есть получить хорошее ранение, такое, с которым уж точно отправят в тыл (как у Антима, например), — его и ждешь, о нем мечтаешь, но только получишь его или нет, зависит не от тебя. Кое-кто пытался тайком подстроить спасительное увечье своими силами, например прострелить себе руку, но чаще всего этот фокус не проходил: их разоблачали, судили и казнили. Что ж, быть расстрелянным своими, вместо того чтоб задохнуться, обуглиться или разорваться на куски, став жертвой неприятельских газов, огнеметов и снарядов, — тоже выход. А есть еще один, не хуже любого другого — застрелиться самому: палец ноги на курок, дуло в рот.
Арсенель нашел третий способ избавления, хоть, откровенно говоря, не выбирал его; все получилось не нарочно, под влиянием порыва, просто он находился в таком состоянии, которое навеяло такое настроение, которое толкнуло на такое поведение... словом, все одно к одному. Первым звеном цепи стало то, что к концу декабря Босси погиб, Антима увезли, а Падиоло куда-то задевался. Уж Арсенель искал его, расспрашивал, кого мог, пытался даже что-нибудь узнать у офицеров, заносчивых, скрытных и грубых, — все без толку. Оставалось только строить догадки. Быть может, Падиоло убили в тот же день, что и Босси, затоптали во всеобщей сумятице в грязь, и никто о нем даже не вспомнил. А может, его, как Антима, отправили восвояси, не потрудившись сообщить товарищам, или, поди знай, перевели в другую часть.
Как бы то ни было, Падиоло пропал, и Арсенель, потеряв всех своих друзей, впал в уныние. Война вообще не сахар, но вместе с ними фронтовые ужасы еще были терпимыми, по крайней мере, можно было посидеть вчетвером, поговорить, поспорить, повздорить и помириться. Это служило какой-то опорой, придавало уверенности, и, хоть риск умереть с каждым днем возрастал, не верилось, чтобы такое прочное содружество вдруг распалось. Что в принципе это возможно, все понимали, но не были готовы к тому, чтобы так оно и случилось и чтобы на самом деле пришлось разлучиться, никто не подстраховался заранее и запасными приятелями не обзавелся.
Словом, Арсенель остался один. Так проходили недели и месяцы, и хоть он пытался подружиться с кем-нибудь из однополчан, это как-то не очень получалось, тем более что их четверка всегда держалась несколько особняком, и теперь Арсенель расплачивался — общались с ним неохотно. Зимой солдатам приходилось туго, и в роте еще сохранялась какая-никакая общая сплоченность. Однако с наступлением припозднившейся весны и несмотря на то, что бои продолжались с неослабевающей силой, все снова разбились на группки, и ни в одной из них Арсенелю не было места. Однажды утром, когда их часть расположилась на короткий отдых неподалеку от деревни Сом-Сюип, прежде чем снова оказаться на переднем крае, он, расхандрившись, пошел погулять.
Совсем чуть-чуть, и тут ему сыграли на руку противотифозные прививки. По алфавиту он стоял в списке одним из первых, поэтому довольно скоро укололся и освободился, вот и решил, пока другие тихонько дрожат при виде шприца и стоят в очереди, чтобы получить свою дозу сыворотки в стыдливо обнаженную ягодицу, тихонько отлучиться, просто так, без всякой цели и особого умысла. Он вышел за пределы лагеря, махнув рукой часовому — дескать, я по малой нужде вон к тому дереву, — дело обычное, но на этот раз двинулся дальше. Попалась тропинка — он взял да пошел по ней, дошел до развилки, свернул на другую, на третью, брел бездумно, куда глаза глядят, невольно углубляясь все дальше в лес.
Арсенель с увлечением отыскивал весенние приметы, ведь следить за наступлением весны — чудесное занятие, и, даже если нового ничего не увидишь, само созерцание помогает встряхнуться, — но в то же время с неменьшим вниманием прислушивался к тишине... тишине, чуть сдобренной орудийным рокотом, не исчезавшим никогда, но в то утро как-то присмиревшим. Полной, глухой тишины, разумеется, не было, но оно и к лучшему, ибо ее оттеняли, оживляли, точно фигуры, оживляющие фон, штрихи птичьих трелей, — так мелкие поправки придают силу закону, контрастная точка усугубляет густоту сплошного тона, ничтожная шероховатость подчеркивает безупречную гладь, легчайший диссонанс укрепляет гармонию аккорда... однако же мы увлеклись, вернемся к нашему рассказу.
Животный мир явил себя как дружный цех: коршуном в небе, жуком на древесной ветке, резвым кроликом, что выпрыгнул из куста, на миг застыл пред Арсенелем и пружинисто метнулся прочь, прежде чем человек мог бы вскинуть винтовку, да Арсенель и не взял ее с собой, не прихватил даже фляжку, — прямое доказательство того, что у него и в мыслях не было бежать с войны и им руководило лишь желание немножко побродить, ненадолго отвлечься от зловонного ада; он вовсе не рассчитывал смыться тайком — просто не думал никуда смываться — и начисто забыл о перекличках, солдат ведь то и дело пересчитывали.
Четвертая тропинка, вильнув, вывела его на поляну, устланную травянистым ковром и залитую мягким светом, пропущенным через зеленую листву, точно на нежной акварели. Но на краю ковра, откуда ни возьмись, возникли три осанистых всадника в ловко сидящей серо-голубой военной форме; ощетинив усы и нацелив на Арсенеля три восьмимиллиметровых револьвера образца 1892 года, они сурово на него взглянули и потребовали предъявить солдатскую книжку, которой тоже у него при себе не оказалось. Тогда ему велели назвать свой личный номер, а также номер части: бригаду, полк, батальон, роту и взвод, и это он отбарабанил наизусть, стараясь не глядеть в глаза жандармам и предпочитая им глубокий, мягкий, бархатистый лошадиный взор. Что он тут делает, его не спросили, а сразу связали руки за спиной и приказали следовать пешком за конным патрулем.
Как же мог Арсенель позабыть о жандармах — солдаты ненавидели их почти так же, как неприятеля. Поначалу задача их была довольно простой: следить, чтобы бойцы не прятались, а шли на смерть как положено; во время боя они образовывали живое заграждение позади рядов пехоты, чтобы подавлять панику и пресекать непроизвольные попытки обратиться в бегство. Но вскоре взяли под свой контроль буквально всё, стали соваться куда им заблагорассудится, обеспечивать порядок во время передвижения частей, в жуткой человеческой мешанине, наконец, надзирать за всей армейской зоной, как на маршах, так и до и после.
Жандармы проверяли увольнительные и не пускали в расположение воинских частей посторонних, по большей части женщин — жен и шлюх, те и другие рвались в мужское общество, но по разным причинам; к спекулянтам же всех мастей, торговавших чем угодно втридорога и высасывавших солдатскую кровь не хуже других окопных паразитов, блюстители порядка проявляли снисходительность; кроме того, они ловили опоздавших, пьяниц, бунтарей, шпионов, дезертиров, — к этим последним был причислен и не замышлявший ничего дурного Арсенель. Его препроводили обратно в лагерь, заперли на всю ночь в деревенском пожарном сарае, а на следующий день он предстал перед военным трибуналом.
Его ввели, а вернее сказать, втолкнули в самый большой класс местной школы, где был на скорую руку оборудован суд — три стула, стол и табуретка для обвиняемого. Позади болтался мятый государственный флаг, на столе лежали какие-то бланки и Военно-судебный кодекс. На стульях расположилась коллегия судей: в середине командир полка, по бокам младший лейтенант и старший сержант, все трое встретили Арсенеля немым взглядом. У них были такие же усы, такая же выправка и такие же стеклянные глаза, как у давешних конных жандармов на поляне, Арсенель даже подумал, не они ли это часом — а что? время напряженное, людей на фронте не хватает, вот и наняли одних актеров на обе сцены, а те только успевают менять мундиры.
Так или иначе, но все прошло очень быстро. Огласили факты, заглянули для порядка в закон, переглянулись и единодушно проголосовали: приговорить Арсенеля к смертной казни за дезертирство. Приговор подлежит исполнению в двадцать четыре часа, просьба о помиловании заранее отклоняется, — впрочем Арсенель и подумать не успел о такой просьбе, тотчас по оглашении его отвели обратно в сарай.
Казнь состоялась на другой день, на стрельбище у главной усадьбы, на глазах у всего полка. Арсенеля поставили на колени перед взводом из шести солдат — навытяжку, винтовки к ноге, среди них двое знакомых, старательно отводящих глаза, позади маячил полковой капеллан, а поближе, сбоку стоял в профиль сержант с саблей наголо. Капеллан произнес все, что следует, Арсенелю завязали глаза, и он уже не мог видеть, как его знакомые, шагнув левой вперед, вскинули винтовки к плечу, как сержант поднял саблю, только услышал четыре коротких приказа, из них последний — «пли!». По окончании процедуры, после контрольного выстрела, весь полк, в назидание, строем провели мимо мертвого тела.
