— Можно и мне чайку?
— Что вы, Алексей Алексеевич, «можно ли»? — воскликнула Катя.
Пешков отодвинулся со стулом от самовара.
Наливая себе чай дрожащей рукой, Алексей Алексеевич обратился к девушкам:
— Вот извольте взглянуть. Господа, может быть, он вас послушает… Катерина Павловна, уговорите его. Он нас хочет оставить без большого фельетона. А завтра воскресенье. На него накатило, а газета без фельетона.
Волжина остановила взгляд на лице Пешкова; он еще хмурился, но правый глаз его был уже прищурен, и на лицо просилась добрая, лукавая улыбка.
— Он напишет, он согласится, — нежно пропела Волжина. — Он у нас хороший!
— О чем же написать? — спросил, хмурясь, Пешков.
— Да о чем хотите, голубь мой сизокрылый! — всплеснул руками Алексей Алексеевич. — О фонарях, о мостовых, о Струковском саде, о пристанях, о пароходах…
— О птицах… можно?
— Гм… Гм… О каких?
— Ну, например, я хотел бы написать о воронах…
— О воронах? Гм… гм… О воронах? Полагаю, что можно… Ну, там и другие птицы… Не трогайте только двуглавого орла.
— Хорошо! Напишу!
— Великолепно! Давайте по листочку, а то и так мы опоздали с набором.
— Ладно. Посылайте Саньку в «кафедралку». Я буду там. До свиданья!
— Только вы знаете, Хламида, — крикнул вслед Пешкову повеселевший Алексей Алексеевич, — если и о воронах зачеркнет, то исправленного «Сокола» поставим! А то у нас «дыра» — набора не хватит… Я на дачу… Выпускать номер будет Маненков!
Пешков ничего не ответил.
Самая большая самарская пивная жигулевского завода, неподалеку от кафедрального собора, называлась «кафедралка».
Днем «кафедралка» обычно пустовала. Для Иегудиила Хламиды в эти пустые дневные часы она служила рабочим кабинетом. На мраморном столике стояла кружка с пивом, тарелочка с ржаными, круто посоленными сухариками, пепельница с грудой окурков и маленькая карманная чернильница. Иегудиил Хламида, покуривая, писал на узких, нарезанных в типографии полосках бумаги.
Санька каждые полчаса бегал из редакции в «кафедралку» и весело спрашивал Иегудиила Хламиду:
— Еще про каких птиц будет? О сороках будет?
— Сороки в лес улетели.
— А про грачей?
— О грачах будет.
— А про попугая? У губернатора в окне висит белый попугай.
— Знаю. О нем нельзя.
— Почему?
— Это важная птица.
Назад Санька шел медленно, читая на ходу то, что написал Хламида.
Возвращаясь в четвертый раз, мальчик шел совсем тихо, даже остановился и потом опять пошел, волоча ногу за ногу, уставясь в листки и ничего иного не видя.
Навстречу ему, изнемогая от жары, серой утицей ковылял секретарь редакции Алексей Алексеевич: «все руки» у него были заняты свертками, нельзя было даже распустить зонта. Алексей Алексеевич заметил, что Санька вынул из пачки листок и сунул его в карман штанишек. Алексей Алексеевич остановился и выставил зонтик концом вперед. Зонтик уперся в Санькину грудь.
— А ну, вынимай из кармана листок!
Санька достал.
— Зачем спрятал?
— Та-ак. Очень понравилось.
Алексей Алексеевич пробежал глазами листок.
«Ворона — глупая, по общему признанию, птица — садится, куда ей вздумается; иная ворона сядет на высокопоставленную чугунную голову — и сидит. Чугунная голова не чувствует — ей все равно, села или не села на нее птица и какая это именно птица. Чугунной голове все равно. Но найдутся люди, которые подумают: «Как? Ворона села на голову, которую должна бы украшать медная каска с орлом или голубем… Это оскорбление!» И начинают ворону гнать с неподлежащего ей места. А тут подвернется непременно какой-нибудь озорной молодой человек…»
— Экий ты глупый, Санька! — сказал Алексей Алексеевич. — Чего понравилось? Завтра в газете прочтешь. Неси! Не балуйся!..
Санька жалко хлюпнул носом:
— Я не балуюсь… Да ведь это он про кого?..
— Про ворону! Иди, иди! — И Алексей Алексеевич, вернув листок мальчишке, заковылял дальше.
— Ладно! Я так этого не оставлю! — пробурчал Санька.
Он сдал в наборную все листки, в том числе и про ворону. Возвратясь в «кафедралку», он сел на стул против Хламиды и, покачав головой, сказал с укоризной:
— Ай-яй! Своих начинаешь в газете протаскивать! Зачем про меня написал? Нарочно, что ли, я царю в нос угодил? Я в ворону метил…
— Бывает. Метил в ворону, а попал в корову. Да, братец, ничего не попишешь. Мы с тобой теперь, Санька, оба — государственные преступники!
— Сам такой и меня таким хочешь сделать?
— Непременно.
— Зачеркни про ворону…
— Не могу. Факт отрадный. А печать должна отмечать отрадные факты.
Санька заморгал, снялся с места и с ревом побежал вон из «кафедралки».
Настала вечерняя прохлада. В Струковском саду оркестр играл вальс. В том же саду, в летнем помещении дворянского собрания, над самой Волгой, готовились засесть за карты вице-губернатор Кондоиди, жандармский полковник Гоглидзе, казначей Уповатьев и молодой чиновник особых поручений при губернаторе Кругликов.
Утреннее дурное настроение как будто оставило Владимира Григорьевича. Он с удовольствием сжал пальцами свежую колоду и слегка согнул ее; обложка лопнула, расселась, и колода вылупилась сразу. Стасовав карты, Кондоиди привычным жестом игрока распустил карты широким веером по зеленому сукну. Партнеры вынули по карте. Кондоиди последним открыл бубнового туза.
— Вам сдавать, ваше превосходительство, — сказал Кругликов.
Кондоиди поморщился. И здесь птица! В другой день он не обратил бы внимания на привычный рисунок бубнового туза с гербом Воспитательного дома. Герб изображал птицу пеликана над гнездом птенцов. Согласно сказке о пеликане, он вырывает куски мяса из собственной груди, чтобы напитать голодных птенцов.
— Кстати, о птицах, — заметил чиновник особых поручений. — Сегодня насмешил нас Мымрецов…[4]
— Кто?
— А мы так зовем городового у нашего подъезда. Представьте себе, на памятник села ворона. Мымрецов счел это за непорядок. Покинул пост и стал шугать ворону. А ворона не слушает… Тут подбежал мальчик и кинул в ворону камень.
Руки у Кондоиди похолодели. Кровь прилила к сердцу…
— И что же?
— Ворона улетела.
— А городовой?
— Арестован при части на трое суток за то, что покинул пост.
— А мальчишка?
— Мальчишка? Убежал.
Кондоиди с злобой разорвал бубнового туза пополам. Жандармский полковник посмотрел на него внимательно и подозвал слугу:
— Дай, братец, новую игру.
— Простите, господа! Я вас оставлю на минуту, — сказал Кондоиди, вставая.
Он вышел в коридор клуба и покрутил телефон.
— Станция? Говорит вице-губернатор. Дайте редакцию «Самарской газеты». Редакция? Говорит Кондоиди. Я разрешил вам сегодня напечатать фельетон Хламиды — там что-то такое о птицах… Так вот. Я дружески советую вам эту вещь не печатать… Всю, конечно… Дыра? Там у вас есть прекрасное стихотворение о соколе Максима, конечно, Горького. Я разрешил… Не влезает?.. Ну, тут я вам ничем не могу помочь.
* * *
Номер газеты пришлось переверстать. «Песнь о Соколе» была помещена в «исправленном виде».
Иегудиил Хламида не знал об этом. Еще до заката вдвоем с Катей Волжиной он уехал высоко вверх по Волге — выше Барбашиной поляны. Там они из прошлогоднего плывуна соорудили под скалистым обрывом огромный костер. Пламя вздымалось вверх столбом. Катя сидела на камне поодаль от огня, кутаясь в хламиду Пешкова. А он в белой рубахе, освещенный, как в театре, алыми отблесками костра, декламировал Кате стихи о горной фее и маленьком чабане.
Санька ликовал, когда узнал, помогая метранпажу верстать номер, что случай с вороной не печатается.
— Ты-то чему рад? — сердито спросил Саньку метранпаж.
— Да ведь как же: то сокол, а то ворона. Сокол-то, чай, лучше.
Великий русский полководец Александр Суворов с юности привык каждое утро, встав с постели, обливаться холодной водой — зимой и летом и где бы ни был: дома и в походе, в гостях, в царском дворце и в лагере, перед палаткой. Свои привычки Суворов сохранил до старости. В итальянском походе 1799 года Суворову шел семидесятый год, но он не изменил своему обыкновению, только сердился:
— Мертвая вода! Неужели во всей Италии нельзя достать двух ведер холодной воды?
Это было около городка Нови, перед большим сражением. Суворов квартировал у итальянца-виноградаря в горной деревеньке. Сын хозяина, черноглазый Беппо, с удивлением смотрел утром на важного русского генерала, когда его, раздетого, на дворе солдаты в два ведра окатывали водой. Стояла знойная погода, и даже ночи не приносили прохлады. Вода в фонтанах была теплей парного молока. После обливания Суворов бегал босиком по замощенному плитой двору. Беппо принялся бегать с русским генералом взапуски.
