Как-то раз в “Лемминкяйнен” заявились бандо2сы: турецкие кожанки, бритые затылки, утюги за пазухой. Конкретные ухорезы. Но обошлось.
“Ты че, шланг, не знаешь, что пьяный скобарь хуже танка?” – с подавляющим психику хамством спросил один из них. “Нет, господа, пьяный скобарь лучше танка”, – ответил Капитан. Эта логическая западня ввела гостей в замешательство и сбила кураж. В конце концов, узнав, на что направлена коммерческая деятельность фирмы, бандо2сы наезжать не стали, наоборот – забавы ради решили оценить услуги. Что касается кары, то здесь они сами считали себя мастаками, а вот насчет розыгрышей… Тут бандо2сы оторвались.
Сценарии для них готовились с учетом свойственного данной целевой группе специфического чувства юмора, а также господствующего здесь представления о смеховой культуре в целом. В результате
“Лемминкяйнен” разработал особый стиль пацанской шутки: очень смешно, например, ночью тайком приварить металлическую дверь товарища к косяку, художественно разукрасить гуашью его новый “ауди” под ситец “в цветочек”, подложить муляж покойника в багажник, ну и так далее. На подобные потехи душегубы не скупились. Мода эта, правда, продержалась недолго, но фирма тем не менее обеспечила себе покровительство местного криминала, что было делом не лишним.
– Вам не кажется, что провинциальная косность сужает пределы ваших возможностей? – спросил я искренне и тут же слукавил: – Отчего бы сразу не открыть дело в Питере? Или на худой конец в Москве?
– Для реализации наших планов, таких, как возведение в Стокгольме динамического памятника Альфреду Нобелю, столица и провинция, как топографические переменные, ничего не значат. Столица – здесь. -
Капитан дважды тюкнул себя пальцем в лоб. – Не раз уже доказано – фронт там, где танки Гудериана.
– Есть ведь уже памятник Нобелю на Петроградской набережной.
– Такого, какой придумал я, нет нигде – пьедестал, на котором каждые три минуты происходят оглушительные микровзрывы.
Тут в кабинет директора шагнула секретарь-девица с черно-красным жостовским подносом в руках. На подносе стояли два стакана с крепким чаем в ажурных серебряных подстаканниках, сахарница, блюдце с тонко посеченным лимоном и тарелка мокрых, блестящих вишен.
– Сергей Анатольевич, киргизы деньги перевели, – сообщила девица, переставляя на стол стаканы.
– Отлично, Сонечка! Распорядись о премии.
– И Васе тоже?
– Тоже. Вася искупил. – Капитан на секунду прислушался к ударам молотка на улице и уточнил: – Уже почти.
– Вы, Сергей Анатольевич, одной рукой жалеете, другой – настегиваете.
– Со времени изобретения кнута и пряника, – назидательно изрек директор “Лемминкяйнена”, – ничего более действенного человечеством не придумано. Любого Дурова спроси. Только тумаком и лаской… Тумаком и лаской…
Затем он меня и Сонечку в общих чертах взаимопредставил. А когда она ушла, унеся с собой свой можжевеловый аромат (вслед Соне полетела пущенная начальником вишневая косточка, но угодила прямиком в лягушачью оперу, произведя там небольшой переполох), Капитан рассказ продолжил.
Не стоит приводить исчерпывающий перечень произведенных фирмой скандалов, подвигов, мистификаций и бесчинств, иначе могут пошатнуться главенствующие представления об основной пружине исторического механизма нынешних времен, что вовсе ни к чему, поскольку чревато массовыми психическими травмами. К тому же Капитан наверняка рассказал не все, так – выдержки, фрагменты. Главное – от мелких дел, частично все-таки оставшихся в рутинной практике
“Лемминкяйнена”, фирма вознеслась в такие огненные эмпиреи, что вполне могла бы возомнить о себе черт-те что – к примеру, вообразить себя неким демонических размеров божеством, вроде рокового Лиха
Одноглазого. Но фирма несла груз своего величия достойно. Так во время выборов доверенные лица кандидатов с разными фруктами и тотемными животными на партийных гербах нередко предлагали
“Лемминкяйнену” работу в плане организации любых цветов пиара, но директор, упуская шальные деньги, неизменно отвечал отказом.
Про огненные эмпиреи – это не шутка. Работа фирмы оказалась не очень затратной: нужную мысль вложили в нужную голову, как патрон в патронник, и уж коль скоро незаряженные ружья порой стреляют, то заряженное выстрелит непременно. Если без нюансов (Капитан в них, собственно, и не вдавался), общим планом, то дело было так. С палестинскими, сирийскими и прочими арабскими студентами в Москве и
СПб велись приятельские, ни к чему не обязывающие разговоры о малой эффективности пояса шахида как оружия возмездия – то ли дело бравые японские камикадзе… Где взять шахидам боевые самолеты? Не нужно боевые. В небе Америки кишат “Боинги”, надо только сменить пилотов и вывести самолеты на цель. Одновременно простая эта мысль была пущена гулять по арабским кафешкам Парижа, Лондона и Берлина – у
“Лемминкяйнена” в руках, оказывается, был пучок зарубежных связей в авангардной арт-среде (sic!). Воистину идеи правят миром.
– Я думал, правда, что они ударят в Пентагон, по Голливуду и каким-нибудь авианосцам. – Капитан метнул в рот глянцевую вишню и вызывающе улыбнулся. – Подозреваю – вы сторонник гуманных идей. А я вот люблю вещи простые и жесткие. Когда делаешь что-то свое, по-настоящему свое, надо перестать думать о других – гуманитарная и социальная сторона дела должны исчезнуть из твоей жизни, как навоз из хлева.
– В те времена высказывалось мнение, – напомнил я, – что арабы не могли такого сделать. Поскольку даже египтяне, самые из них продвинутые, прикажи им кто-нибудь, кто вправе им приказывать, врезаться на “МИГе” в пирамиду Хеопса, промахнулись бы в ста случаях из ста.
– А вы, оказывается, расист. – Капитан вновь расплылся в коварной улыбке. – На самом деле тот утенок, который это сочинил, наверняка работал на бен Ладена. Но Буш посовещался с Блэром, который, как истый подданный ее величества, еще помнил, что афганцы – единственные в мире воины, способные прицельно стрелять с коня на полном скаку, и фишки встали на место.
Одно из двух: он либо увлекся эпатажем, то есть просто врал для красного словца, либо уже впрямь, как трансцендентный человечище, как настоящий запредельщик, отделавшийся от пустяковых предрассудков и ограничений, находился по ту сторону добра и худа.
Последнее всего вернее. И вправду, чего бы только не добился человек, если б постоянно не стремился во всем подражать другим. Вот и Капитан… Перестал ступать след в след и мигом в такие выси воспарил, что нам, убогим, и не видно. Ведь что ни говори, а вершителя судеб в нем положительно никто не замечает. Его вообще как будто нет, он на грани реальности, словно полет золотой росомахи… Не так ли исчезают просветленные даосы, чтобы потом, явившись вновь, под новою личиной, неприхотливо, в тени какой-нибудь бамбуковой дубравы вертеть на пальце Поднебесную?
– Скромно живете, но великие дела делаете, – заметил я осторожно. -
И кого карали набитые риэлторами, дивелоперами, мерчандайзерами и букмекерами “Боинги”?
– Мир чистогана – буржуазный либерализм. Потому что он уже провонял и изъеден червями. Он давно оставил позади свой героический период и теперь погрузился в упоительный комфорт, отказавшись от прививки опасности, от глотка радикально иного бытия.
Честно говоря, я тоже был немного зол на американцев. Зачем они в
“Космическом десанте”, “Людях в черном”, “Чужих” и прочем голливуд-ском гуталине катком прошлись по насекомым? Какая-то зоологическая ненависть. А сами – что бы в этом деле понимали!..
Мало того, что со своим внешним скелетом инсектам не вымахать до порядочных размеров, так если б и вымахали – что такого? Они ведь не
страшные, а красивые. Пусть и наделены не человеческой красотой.
Вглядитесь: они взяли себе все краски творения, они танцуют в воздухе и освещают ночь, они поют хором и шевелят усами, они меняют тела и чередуют стихии, они делают “ж-ж-ж” и делают “вз-з-зынь”, они выживают под танком и гибнут от вздоха, они сидят на шестке и пишут на деревьях прописи, они… Да что там – они не чета какому-нибудь
Шварценеггеру. Того встретишь в темном переулке – пожалеешь, что вышел гулять без валидола. Конечно, они нам не товарищи. Конечно, находятся и среди них иуды, но все же… Есть такое понятие у художника Филонова: “сделанная вещь”. Так вот насекомые, как и змеи, – это сделанные вещи, потому что они прекрасны во всех подробностях, а человек – нет. Его детали, все эти поры, волоски и родинки, ужасны, человек проваливается в частностях, поэтому рассматривать его противно, что бы ни говорилось – прости,
Господи! – о его богоподобии. Оттого, наверно, мы все время и уповаем на какую-то добавочную внутреннюю красоту.
– В результате, – продолжал Капитан, – мы видим прискорбное измельчание духовного рельефа: исчезли чистые состояния души, вроде подлинной радости, истинного гнева, одержимой ярости. Вместо этого все залито какой-то окрошкой, мешаниной, суррогатом чувственности, который уже плохо поддается делению на фракции.
